Reading room | Edgar Allan Poe | Mystification | 📋 | 📖 | 🔀 | English ⇄ Russian

Slid, if these be your “passados” and “montantes,” I’ll have none o’ them. —

Ну, уж коли ваши пассадо и монтанты таковы, то мне их не надобно.

Нед Ноулз.

The Baron Ritzner von Jung was a noble Hungarian family, every member of which (at least as far back into antiquity as any certain records extend) was more or less remarkable for talent of some description—the majority for that species of grotesquerie in conception of which Tieck, a scion of the house, has given a vivid, although by no means the most vivid exemplifications.

Барон Ритцнер фон Юнг происходил из знатного венгерского рода, все представители которого (по крайней мере, насколько проникают в глубь веков некоторые летописи) в той или иной степени отличались каким-либо талантом — а большинство из них талантом к тому виду grotesquerie, живые, хотя и не самые яркие примеры коей дал Тик, состоявший с ними в родстве.

My acquaintance with Ritzner commenced at the magnificent Chateau Jung, into which a train of droll adventures, not to be made public, threw me during the summer months of the year 18—. Here it was that I obtained a place in his regard, and here, with somewhat more difficulty, a partial insight into his mental conformation.

Знакомство моё с бароном Ритцнером началось в великолепном замке Юнг, куда цепь забавных приключений, не подлежащих обнародованию, забросила меня в летние месяцы 18— года. Там Ритцнер обратил на меня внимание, а я, с некоторым трудом, постиг отчасти склад его. ума.

In later days this insight grew more clear, as the intimacy which had at first permitted it became more close; and when, after three years separation, we met at G——n, I knew all that it was necessary to know of the character of the Baron Ritzner von Jung.

Впоследствии, по мере того, как дружба наша, позволявшая это понимание, становилась все теснее, росло и понимание; и когда, после трёхлетней разлуки, мы встретились в Г-не, я знал все, что следовало знать о характере барона Ритцнера фон Юнга.

I remember the buzz of curiosity which his advent excited within the college precincts on the night of the twenty-fifth of June.

Помню гул любопытства, вызванный его появлением в университетских стенах вечером двадцать пятого июня.

I remember still more distinctly, that while he was pronounced by all parties at first sight “the most remarkable man in the world,” no person made any attempt at accounting for his opinion.

Помню ещё яснее, что, хотя с первого взгляда все провозгласили его «самым замечательным человеком на свете», никто не предпринял ни малейшей попытки обосновать подобное мнение.

That he was unique appeared so undeniable, that it was deemed impertinent to inquire wherein the uniquity consisted.

Его уникальность представлялась столь неопровержимою, что попытка определить, в чем же она состоит, казалась дерзкою.

But, letting this matter pass for the present, I will merely observe that, from the first moment of his setting foot within the limits of the university, he began to exercise over the habits, manners, persons, purses, and propensities of the whole community which surrounded him, an influence the most extensive and despotic, yet at the same time the most indefinite and altogether unaccountable.

Но, покамест оставляя это в стороне, замечу лишь, что не успел он вступить в пределы университета, как начал оказывать на привычки, манеры, характеры, кошельки и склонности всех, его окружающих, влияние совершенно беспредельное и деспотическое и в то же время совершенно неопределенное и никак не объяснимое.

Thus the brief period of his residence at the university forms an era in its annals, and is characterized by all classes of people appertaining to it or its dependencies as “that very extraordinary epoch forming the domination of the Baron Ritzner von Jung.”

Поэтому его недолгое пребывание образует в анналах университета целую эру, и все категории лиц, имеющих к университету прямое или косвенное отношение, называют её «весьма экстраординарным временем владычества барона Ритцнера фон Юнга».

Upon his advent to G——n, he sought me out in my apartments.

По прибытии в Г-н он пришёл ко мне домой.

He was then of no particular age, by which I mean that it was impossible to form a guess respecting his age by any data personally afforded.

Тогда он был неопределенного возраста, то есть не давал никакой возможности догадаться о своём возрасте.

He might have been fifteen or fifty, and was twenty-one years and seven months.

Ему могли дать пятнадцать или пятьдесят, а было ему двадцать один год семь месяцев.

He was by no means a handsome man—perhaps the reverse.

Он отнюдь не был красавцем — скорее наоборот.

The contour of his face was somewhat angular and harsh.

Контуры его лица отличались угловатостью и резкостью:

His forehead was lofty and very fair; his nose a snub; his eyes large, heavy, glassy, and meaningless. About the mouth there was more to be observed.

вздёрнутый нос; высокий и очень чистый лоб; глаза большие, остекленелые; взор тяжёлый, ничего не выражающий.

The lips were gently protruded, and rested the one upon the other, after such a fashion that it is impossible to conceive any, even the most complex, combination of human features, conveying so entirely, and so singly, the idea of unmitigated gravity, solemnity and repose.

По его слегка выпяченным губам можно было догадаться о большем. Верхняя так покоилась на нижней, что невозможно было вообразить какое-либо сочетание черт, даже самое сложное, способное производить столь полное и неповторимое впечатление безграничной гордости, достоинства и покоя.

It will be perceived, no doubt, from what I have already said, that the Baron was one of those human anomalies now and then to be found, who make the science of mystification the study and the business of their lives.

Несомненно, из вышеуказанного можно вывести, что барон относился к тем диковинным людям, встречающимся время от времени, которые делают науку мистификации предметом своих изучений и делом всей своей жизни.

For this science a peculiar turn of mind gave him instinctively the cue, while his physical appearance afforded him unusual facilities for carrying his prospects into effect.

Особое направление ума инстинктивно обратило его к этой науке, а его наружность неимоверно облегчила ему претворение в действие его замыслов.

I firmly believe that no student at G——n, during that renowned epoch so quaintly termed the domination of the Baron Ritzner von Jung, ever rightly entered into the mystery which overshadowed his character.

Я непререкаемо убеждён, что в прославленную пору, столь причудливо называемую временем владычества барона Ритцнера фон Юнга, ни один г-нский студент не мог хоть сколько-нибудь проникнуть в тайну его характера.

I truly think that no person at the university, with the exception of myself, ever suspected him to be capable of a joke, verbal or practical:—the old bull-dog at the garden-gate would sooner have been accused,—the ghost of Heraclitus,—or the wig of the Emeritus Professor of Theology.

Я и вправду держусь того мнения, что никто в университете, исключая меня, ни разу и не помыслил, будто он способен шутить словом или делом — скорее в этом заподозрили бы старого бульдога, сторожившего садовые ворота, призрак Гераклита, или парик отставного профессора богословия.

This, too, when it was evident that the most egregious and unpardonable of all conceivable tricks, whimsicalities and buffooneries were brought about, if not directly by him, at least plainly through his intermediate agency or connivance.

Так было, даже когда делалось очевидно, что самые дикие и непростительные выходки, шутовские бесчинства и плутни если не прямо исходили от него, то, во всяком случае, совершались при его посредничестве или потворстве.

The beauty, if I may so call it, of his art mystifique, lay in that consummate ability (resulting from an almost intuitive knowledge of human nature, and a most wonderful self-possession,) by means of which he never failed to make it appear that the drolleries he was occupied in bringing to a point, arose partly in spite, and partly in consequence of the laudable efforts he was making for their prevention, and for the preservation of the good order and dignity of Alma Mater.

С позволения сказать, изящество его мистификаций состояло в его виртуозной способности (обусловленной почти инстинктивным постижением человеческой природы, а также беспримерным самообладанием) неизменно представлять учиняемые им проделки совершающимися отчасти вопреки, отчасти же благодаря его похвальным усилиям предотвратить их ради того, дабы Alma Mater сохраняла в неприкосновенности своё благоприличие и достоинство.

The deep, the poignant, the overwhelming mortification, which upon each such failure of his praise worthy endeavors, would suffuse every lineament of his countenance, left not the slightest room for doubt of his sincerity in the bosoms of even his most skeptical companions.

Острое, глубокое и крайнее огорчение при всякой неудаче столь достохвальных тщаний пронизывало каждую чёрточку его облика, не оставляя в сердцах даже самых недоверчивых из его однокашников никакого места для сомнений в искренности.

The adroitness, too, was no less worthy of observation by which he contrived to shift the sense of the grotesque from the creator to the created—from his own person to the absurdities to which he had given rise.

Не менее того заслуживала, внимания ловкость, с какою он умудрялся перемещать внимание с творца на творение — со своей персоны на те нелепые затеи, которые он измышлял.

In no instance before that of which I speak, have I known the habitual mystific escape the natural consequence of his manoevres—an attachment of the ludicrous to his own character and person.

Я ни разу более не видывал, чтобы заправский мистификатор избежал естественного следствия своих манёвров — всеобщего несерьёзного отношения к собственной персоне.

Continually enveloped in an atmosphere of whim, my friend appeared to live only for the severities of society; and not even his own household have for a moment associated other ideas than those of the rigid and august with the memory of the Baron Ritzner von Jung.

Постоянно пребывая в атмосфере причуд, друг мой казался человеком самых строгих правил; и даже домашние его ни на мгновение не думали о бароне Ритцнере фон Юнге иначе, как о человеке чопорном и надменном.

During the epoch of his residence at G——n it really appeared that the demon of the dolce far niente lay like an incubus upon the university.

Во время его г-нских дней воистину казалось, что над университетом, точно инкуб, распростерся демон dolce far niente.

Nothing, at least, was done beyond eating and drinking and making merry.

Во всяком случае, тогда ничего не делали — только ели, пили да веселились.

The apartments of the students were converted into so many pot-houses, and there was no pot-house of them all more famous or more frequented than that of the Baron.

Квартиры многих студентов превратились в прямые кабаки, и не было среди них кабака более знаменитого или чаще посещаемого, нежели тот, что держал барон.

Our carousals here were many, and boisterous, and long, and never unfruitful of events.

Наши кутежи у него были многочисленны, буйны, длительны и неизменно изобиловали событиями.

Upon one occasion we had protracted our sitting until nearly daybreak, and an unusual quantity of wine had been drunk.

Как-то раз мы затянули веселье Лочти до рассвета и выпили необычайно много.

The company consisted of seven or eight individuals besides the Baron and myself. Most of these were young men of wealth, of high connection, of great family pride, and all alive with an exaggerated sense of honor.

Помимо барона и меня, сборище состояло из семи или восьми человек, по большей части богатых молодых людей с весьма высокопоставленной родней, гордых своей знатностью и распираемых повышенным чувством чести.

They abounded in the most ultra German opinions respecting the duello.

Они держались самых ультра-немецких воззрений относительно дуэльного кодекса.

To these Quixotic notions some recent Parisian publications, backed by three or four desperate and fatal rencounters at G——n, had given new vigor and impulse; and thus the conversation, during the greater part of the night, had run wild upon the all-engrossing topic of the times.

Эти донкихотские понятия укрепились после знакомства с некоторыми недавними парижскими изданиями да после трёх-четырёх отчаянных и фатальных поединков в Г-не; так что беседа почти все время вертелась вокруг захватившей всех злобы дня.

The Baron, who had been unusually silent and abstracted in the earlier portion of the evening, at length seemed to be aroused from his apathy, took a leading part in the discourse, and dwelt upon the benefits, and more especially upon the beauties, of the received code of etiquette in passages of arms with an ardor, an eloquence, an impressiveness, and an affectionateness of manner, which elicited the warmest enthusiasm from his hearers in general, and absolutely staggered even myself, who well knew him to be at heart a ridiculer of those very points for which he contended, and especially to hold the entire fanfaronade of duelling etiquette in the sovereign contempt which it deserves.

Барон, в начале вечера необыкновенно молчаливый и рассеянный, наконец, видимо, стряхнул с себя апатию, возглавил разговор и начал рассуждать о выгоде и особливо о красоте принятого кодекса дуэльных правил с жаром, красноречием, убедительностью и восторгом, что возбудило пылкий энтузиазм всех присутствующих и потрясло даже меня, отлично знавшего, что в душе барон презирал именно то, что превозносил, в особенности же фанфаронство дуэльных традиций он презирал глубочайшим образом, чего оно и заслуживает.

Looking around me during a pause in the Baron’s discourse (of which my readers may gather some faint idea when I say that it bore resemblance to the fervid, chanting, monotonous, yet musical sermonic manner of Coleridge), I perceived symptoms of even more than the general interest in the countenance of one of the party.

Оглядываясь при паузе в речи барона (о которой мои читатели могут составить смутное представление, когда я скажу, что она походила на страстную, певучую, монотонную, но музыкальную проповедническую манеру Колриджа), я заметил на лице одного из присутствующих признаки даже большей заинтересованности, нежели у всех остальных.

This gentleman, whom I shall call Hermann, was an original in every respect—except, perhaps, in the single particular that he was a very great fool.

Господин этот, которого назову Германном, был во всех смыслах оригинал — кроме, быть может, единственной частности, а именно той, что он был отменный дурак.

He contrived to bear, however, among a particular set at the university, a reputation for deep metaphysical thinking, and, I believe, for some logical talent.

Однако ему удалось приобрести в некоем узком университетском кругу репутацию глубокого мыслителя-метафизика и, кажется, к тому же наделённого даром логического мышления.

As a duellist he had acquired great renown, even at G——n. I forget the precise number of victims who had fallen at his hands; but they were many.

Как дуэлянт он весьма прославился, даже в Г-не. Не припомню, сколько именно жертв пало от его руки, но их насчитывалось много.

He was a man of courage undoubtedly.

Он был несомненно смелый человек.

But it was upon his minute acquaintance with the etiquette of the duello, and the nicety of his sense of honor, that he most especially prided himself.

Но особенно он гордился доскональным знанием дуэльного кодекса и своей утонченностью в вопросах чести.

These things were a hobby which he rode to the death.

Это было его коньком.

To Ritzner, ever upon the lookout for the grotesque, his peculiarities had for a long time past afforded food for mystification.

Ритцнера, вечно поглощённого поисками нелепого, его увлечение давно уж вызывало на мистификацию.

Of this, however, I was not aware; although, in the present instance, I saw clearly that something of a whimsical nature was upon the tapis with my friend, and that Hermann was its especial object.

Этого, однако, я тогда не знал, хотя и понял, что друг мой готовит какую-то проделку, наметив себе жертвой Германна.

As the former proceeded in his discourse, or rather monologue, I perceived the excitement of the latter momently increasing.

Пока Ритцнер продолжал рассуждения или, скорее, монолог, я заметил, что взволнованность Германна все возрастает.

At length he spoke; offering some objection to a point insisted upon by R., and giving his reasons in detail.

Наконец, он заговорил, возражая против какой-то частности, на которой Ритцнер настаивал, и приводя свои доводы с мельчайшими подробностями.

To these the Baron replied at length (still maintaining his exaggerated tone of sentiment) and concluding, in what I thought very bad taste, with a sarcasm and a sneer.

На это барон пространно отвечал (все ещё держась преувеличенно патетического тона) и заключил свои слова, на мой взгляд, весьма бестактно, едкой и невежливой насмешкой.

The hobby of Hermann now took the bit in his teeth.

Тут Германн закусил удила.

This I could discern by the studied hair-splitting farrago of his rejoinder.

Это я мог понять по тщательной продуманности возражений.

His last words I distinctly remember.

Отчётливо помню его последние слова.

“Your opinions, allow me to say, Baron von Jung, although in the main correct, are, in many nice points, discreditable to yourself and to the university of which you are a member.

«Ваши мнения, барон фон Юнг, позвольте мне заметить, хотя и верны в целом, но во многих частностях деликатного свойства они дискредитируют и вас, и университет, к которому вы принадлежите.

In a few respects they are even unworthy of serious refutation.

В некоторых частностях они недостойны даже серьезного опровержения.

I would say more than this, sir, were it not for the fear of giving you offence (here the speaker smiled blandly), I would say, sir, that your opinions are not the opinions to be expected from a gentleman.”

Я бы сказал больше, милостивый государь, ежели бы не боялся вас обидеть (тут говорящий ласково улыбнулся), я сказал бы, милостивый государь, что мнения ваши — не те, каких мы вправе ждать от благородного человека».

As Hermann completed this equivocal sentence, all eyes were turned upon the Baron.

Германн договорил эту двусмысленную фразу, и все взоры направились на барона.

He became pale, then excessively red; then, dropping his pocket-handkerchief, stooped to recover it, when I caught a glimpse of his countenance, while it could be seen by no one else at the table.

Он побледнел, затем густо покраснел; затем уронил-носовой платок, и, пока он за ним нагибался, я, единственный за столом, успел заметить его лицо.

It was radiant with the quizzical expression which was its natural character, but which I had never seen it assume except when we were alone together, and when he unbent himself freely.

Оно озарилось выражением присущей Ритцнеру насмешливости, выражением, которое он позволял себе обнаруживать лишь наедине со мною, переставая притворяться.

In an instant afterward he stood erect, confronting Hermann; and so total an alteration of countenance in so short a period I certainly never saw before. For a moment I even fancied that I had misconceived him, and that he was in sober earnest.

Миг — и. он выпрямился, став лицом к Германну; и столь полной и мгновенной перемены выражения я дотоле не видывал.

He appeared to be stifling with passion, and his face was cadaverously white.

Казалось, он задыхается от ярости, он побледнел, как мертвец.

For a short time he remained silent, apparently striving to master his emotion.

Какое-то время он молчал, как бы сдерживаясь.

Having at length seemingly succeeded, he reached a decanter which stood near him, saying as he held it firmly clenched—“The language you have thought proper to employ, Mynheer Hermann, in addressing yourself to me, is objectionable in so many particulars, that I have neither temper nor time for specification.

Наконец, когда это ему, как видно, удалось, он схватил стоявший рядом графин и проговорил, крепко сжав его: «Слова, кои вы, мингеер Германн, сочли приличным употребить, обращаясь ко мне, вызывают протест по столь многим причинам, что у меня нет ни терпения, ни времени, дабы причины эти оговорить.

That my opinions, however, are not the opinions to be expected from a gentleman, is an observation so directly offensive as to allow me but one line of conduct.

Однако то, что мои мнения — не те, каких мы вправе ждать от благородного человека — фраза настолько оскорбительная, что мне остаётся лишь одно.

Some courtesy, nevertheless, is due to the presence of this company, and to yourself, at this moment, as my guest.

Все же меня вынуждает к известной корректности и присутствие посторонних и то, что в настоящий момент вы мой гость.

You will pardon me, therefore, if, upon this consideration, I deviate slightly from the general usage among gentlemen in similar cases of personal affront.

Поэтому вы извините меня, ежели, исходя из этих соображений, я слегка отклонюсь от правил, принятых среди благородных людей в случае личного оскорбления.

You will forgive me for the moderate tax I shall make upon your imagination, and endeavor to consider, for an instant, the reflection of your person in yonder mirror as the living Mynheer Hermann himself.

Вы простите меня, ежели я попрошу вас немного напрячь воображение и на единый миг счесть отражение вашей особы вон в том зеркале настоящим мингеером Германном.

This being done, there will be no difficulty whatever.

В этом случае не возникнет решительно никаких затруднений.

I shall discharge this decanter of wine at your image in yonder mirror, and thus fulfil all the spirit, if not the exact letter, of resentment for your insult, while the necessity of physical violence to your real person will be obviated.”

Я швырну этим графином в вашу фигуру, отражённую вон в том зеркале, и так выражу по духу, если не строго по букве, насколько я возмущен вашим оскорблением, а от необходимости применять к вашей особе физическое воздействие я буду избавлен».

With these words he hurled the decanter, full of wine, against the mirror which hung directly opposite Hermann; striking the reflection of his person with great precision, and of course shattering the glass into fragments.

С этими словами он швырнул полный графин в зеркало, висевшее прямо напротив Германна, попав в его отражение с большою точностью и, конечно, разбив стекло вдребезги.

The whole company at once started to their feet, and, with the exception of myself and Ritzner, took their departure.

Все сразу встали с мест и, не считая меня и Ритцнера, откланялись.

As Hermann went out, the Baron whispered me that I should follow him and make an offer of my services.

Когда Германн вышел, барон шепнул мне, чтобы я последовал за ним, и предложил свои услуги.

To this I agreed; not knowing precisely what to make of so ridiculous a piece of business.

Я согласился, не зная толком, что подумать о столь нелепом происшествии.'

The duellist accepted my aid with his stiff and ultra recherché air, and, taking my arm, led me to his apartment.

Дуэлянт принял моё предложение с присущим ему чопорным и сверхутончённым видом и, взяв меня под руку, повёл к себе.

I could hardly forbear laughing in his face while he proceeded to discuss, with the profoundest gravity, what he termed “the refinedly peculiar character” of the insult he had received.

Я едва не расхохотался ему в лицо, когда он стал с глубочайшей серьёзностью рассуждать о том, что он называл «утончённо необычным характером» полученного им оскорбления.

After a tiresome harangue in his ordinary style, he took down from his book shelves a number of musty volumes on the subject of the duello, and entertained me for a long time with their contents; reading aloud, and commenting earnestly as he read.

После утомительных разглагольствований в свойственном ему стиле он достал с полок несколько заплесневелых книг о правилах дуэли и долгое время занимал меня их содержанием, читая вслух и увлечённо комментируя прочитанное.

I can just remember the titles of some of the works.

Припоминаю некоторые заглавия:

There were the “Ordonnance of Philip le Bel on Single Combat”; the “Theatre of Honor,” by Favyn, and a treatise “On the Permission of Duels,” by Andiguier.

«Ордонанс Филиппа Красивого о единоборствах», «Театр чести», сочинение Фавина и трактат Д’Одигье «О разрешении поединков».

He displayed, also, with much pomposity, Brantome’s “Memoirs of Duels,” published at Cologne, 1666, in the types of Elzevir—a precious and unique vellum-paper volume, with a fine margin, and bound by Derome.

Весьма напыщенно он продемонстрировал мне «Мемуары о дуэлях» Брантома, изданные в 1666 году в Кельне,— драгоценный и уникальный том, напечатанный эльзевиром на веленевой бумаге, с большими полями, переплетённый Деромом.

But he requested my attention particularly, and with an air of mysterious sagacity, to a thick octavo, written in barbarous Latin by one Hedelin, a Frenchman, and having the quaint title, “Duelli Lex Scripta, et non; aliterque.”

Затем он с таинственным и умудрённым видом попросил моего сугубого внимания к толстой книге в восьмую листа, написанной на варварской латыни неким Эделеном, французом, и снабжённой курьёзным заглавием

From this he read me one of the drollest chapters in the world concerning “Injuriae per applicationem, per constructionem, et per se,” about half of which, he averred, was strictly applicable to his own “refinedly peculiar” case, although not one syllable of the whole matter could I understand for the life of me.

Оттуда он огласил мне один из самых забавных пассажей на свете, главу относительно «Injuriae per applicationem, per constructionem, et per se», около половины которой, как он меня заверил, было в точности применимо к его «утончённо необычному» случаю, хотя я не мог понять ни слова из того, что услышал, хоть убейте.

Having finished the chapter, he closed the book, and demanded what I thought necessary to be done.

Дочитав главу, он закрыл книгу и осведомился, что, по-моему, надлежит предпринять.

I replied that I had entire confidence in his superior delicacy of feeling, and would abide by what he proposed.

Я ответил, что целиком вверяюсь его тонкому чутью и выполню все, им предлагаемое.

With this answer he seemed flattered, and sat down to write a note to the Baron.

Ответ мой, видимо, ему польстил, и он сел за письмо барону.

It ran thus:

Вот оно.

Sir,—My friend, M. P.-, will hand you this note.

«Милостивый государь,— друг мой, г-н П., передаст Вам эту записку.

I find it incumbent upon me to request, at your earliest convenience, an explanation of this evening’s occurrences at your chambers.

Почитаю необходимым просить Вас при первой возможности дать мне объяснения о произошедшем у Вас сегодня вечером.

In the event of your declining this request, Mr. P. will be happy to arrange, with any friend whom you may appoint, the steps preliminary to a meeting.

Ежели на мою просьбу Вы ответите отказом, г-н П. будет рад обеспечить, вкупе с любым из Ваших друзей, коего Вы соблаговолите назвать, возможность для нашей встречи.

With sentiments of perfect respect,

Примите уверения в совершеннейшем к Вам почтении.

Your most humble servant, JOHANN HERMAN.

Имею честь пребыть Вашим покорнейшим слугою,

“ To the Baron Ritzner von Jung, August 18th, 18 —.”

Иоганн Германн». «Барону Ритцнеру фон Юнгу, 18 августа 18-- г.»

Not knowing what better to do, I called upon Ritzner with this epistle.

Не зная, что ещё мне делать, я доставил это послание Ритцнеру.

He bowed as I presented it; then, with a grave countenance, motioned me to a seat.

Когда я вручил ему письмо, он отвесил поклон; затем с суровым видом указал мне на стул.

Having perused the cartel, he wrote the following reply, which I carried to Hermann.

Изучив картель, он написал следующий ответ, который я отнёс Германну.

“SIR,—Through our common friend, Mr. P., I have received your note of this evening.

«Милостивый государь,— наш общий друг, г-н П., передал мне Ваше, письмо, написанное сегодня вечером.

Upon due reflection I frankly admit the propriety of the explanation you suggest.

По должном размышлении откровенно признаюсь в законности требуемого Вами объяснения.

This being admitted, I still find great difficulty, (owing to the refinedly peculiar nature of our disagreement, and of the personal affront offered on my part,) in so wording what I have to say by way of apology, as to meet all the minute exigencies, and all the variable shadows, of the case.

Признавшись, все же испытываю большие затруднения (ввиду утончённо необычного характера наших разногласий и личной обиды, мною нанесённой) в словесном выражении того, что в виде извинения долженствует от меня последовать, дабы удовлетворить всем самомалейшим требованиям и всем многообразным оттенкам, заключенным в данном инциденте.

I have great reliance, however, on that extreme delicacy of discrimination, in matters appertaining to the rules of etiquette, for which you have been so long and so pre-eminently distinguished.

Однако я в полной мере полагаюсь на глубочайшее проникновение во все тонкости правил этикета, проникновение, коим Вы давно и по справедливости славитесь.

With perfect certainty, therefore, of being comprehended, I beg leave, in lieu of offering any sentiments of my own, to refer you to the opinions of Sieur Hedelin, as set forth in the ninth paragraph of the chapter of “ Injuriae per applicationem, per constructionem, et per se ,” in his “ Duelli Lex scripta, et non; aliterque..”

Будучи вследствие этого полностью уверен в том, что меня правильно поймут, прошу Вашего соизволения взамен изъявления каких-либо моих чувств отослать Вас к высказываниям сьера Эделена, изложенным в девятом параграфе главы «Injuriae per applicationem, per constructionem, et per se» его труда

The nicety of your discernment in all the matters here treated, will be sufficient, I am assured, to convince you that the mere circumstance of me referring you to this admirable passage, ought to satisfy your request, as a man of honor, for explanation.

Глубина и тонкость Ваших познаний во всем, там трактуемом, будет, я вполне уверен, достаточна для того, дабы убедить Вас, что самый факт моей ссылки на этот превосходный пассаж должен удовлетворить Вашу просьбу объясниться, просьбу человека чести.

“With sentiments of profound respect,

Примите уверения в глубочайшем к Вам почтении.

“Your most obedient servant, “VON JUNG.”

Ваш покорный слуга, Фон Юнг».

“The Herr Johann Hermann, August 18th, 18—”

«Господину Иоганну Германну, 18 август 18— г.»

Hermann commenced the perusal of this epistle with a scowl, which, however, was converted into a smile of the most ludicrous self-complacency as he came to the rigmarole about Injuriae per applicationem, per constructionem, et per se.

Германн принялся читать это послание со злобной гримасою, которая, однако, превратилась в улыбку, исполненную самого смехотворного самодовольства, как только он дошёл до околесицы относительно

Having finished reading, he begged me, with the blandest of all possible smiles, to be seated, while he made reference to the treatise in question.

Дочитав письмо, он стал упрашивать меня с наилюбезнейшей из возможных улыбок присесть и обождать, пока он не посмотрит упомянутый трактат.

Turning to the passage specified, he read it with great care to himself, then closed the book, and desired me, in my character of confidential acquaintance, to express to the Baron von Jung his exalted sense of his chivalrous behavior, and, in that of second, to assure him that the explanation offered was of the fullest, the most honorable, and the most unequivocally satisfactory nature.

Найдя нужное место, он прочитал его про себя с величайшим вниманием, а затем закрыл книгу и высказал желание, дабы я в качестве доверенного лица выразил от его имени барону фон Юнгу полный восторг перед его, барона, рыцарственностью, а в качестве секунданта уверить его, что предложенное объяснение отличается абсолютной полнотою, безукоризненным благородством и, безо всяких оговорок, исчерпывающе удовлетворительно.

Somewhat amazed at all this, I made my retreat to the Baron.

Несколько поражённый всем этим, я ретировался к барону.

He seemed to receive Hermann’s amicable letter as a matter of course, and after a few words of general conversation, went to an inner room and brought out the everlasting treatise “ Duelli Lex scripta, et non; aliterque..”

Он, казалось, принял дружелюбное письмо Германна как должное и после нескольких общих фраз принёс из внутренних покоев неизменный трактат

He handed me the volume and asked me to look over some portion of it.

Он вручил мне книгу и попросил просмотреть в ней страницу-другую.

I did so, but to little purpose, not being able to gather the least particle of meaning.

Я так и сделал, но безрезультатно, ибо оказался неспособен извлечь оттуда ни крупицы смысла.

He then took the book himself, and read me a chapter aloud.

Тогда он сам взял книгу и прочитал вслух одну главу.

To my surprise, what he read proved to be a most horribly absurd account of a duel between two baboons.

К моему изумлению, прочитанное оказалось до ужаса нелепым описанием дуэли двух павианов.

He now explained the mystery; showing that the volume, as it appeared prima facie , was written upon the plan of the nonsense verses of Du Bartas; that is to say, the language was ingeniously framed so as to present to the ear all the outward signs of intelligibility, and even of profundity, while in fact not a shadow of meaning existed.

Он объяснил мне, в чем дело, показав, что книга prima facie была написана по принципу «вздорных» стихов Дю Бартаса, то есть слова в ней подогнаны таким образом, чтобы, обладая всеми внешними признаками разумности и даже глубины, не заключать на самом деле и тени смысла.

The key to the whole was found in leaving out every second and third word alternately, when there appeared a series of ludicrous quizzes upon a single combat as practised in modern times.

Ключ к целому находился в том, чтобы постоянно опускать каждое второе, а затем каждое третье слово, и тогда нам представали уморительные насмешки над поединками нашего времени.

The Baron afterwards informed me that he had purposely thrown the treatise in Hermann’s way two or three weeks before the adventure, and that he was satisfied, from the general tenor of his conversation, that he had studied it with the deepest attention, and firmly believed it to be a work of unusual merit.

Барон впоследствии уведомил меня, что он нарочно подсунул трактат Германну за две-три недели до этого приключения, будучи уверен, что тот, судя по общему направлению его бесед, внимательнейшим образом изучит книгу и совершенно убедится в её необычайных достоинствах. Это послужило Ритцнеру отправной точкой.

Upon this hint he proceeded. Hermann would have died a thousand deaths rather than acknowledge his inability to understand anything and everything in the universe that had ever been written about the duello..

Германн скорее бы тысячу раз умер, но не признался бы в неспособности понять что-либо на свете, написанное о правилах поединка.