Reading room | Edgar Allan Poe | The premature burial | 📋 | 📖 | 🔀 | English ⇄ Russian

There are certain themes of which the interest is all-absorbing, but which are too entirely horrible for the purposes of legitimate fiction.

Есть темы, представляющие глубокий интерес, но слишком ужасные, чтобы служить предметом вымысла.

These the mere romanticist must eschew, if he do not wish to offend or to disgust.

Романист должен избегать их, если не хочет возбудить отвращение или оскорбить читателя.

They are with propriety handled only when the severity and majesty of Truth sanctify and sustain them.

Мы можем затрагивать их лишь в тех случаях, когда их освящает суровое величие истины.

We thrill, for example, with the most intense of “pleasurable pain” over the accounts of the Passage of the Beresina, of the Earthquake at Lisbon, of the Plague at London, of the Massacre of St. Bartholomew, or of the stifling of the hundred and twenty-three prisoners in the Black Hole at Calcutta.

Мы читаем с дрожью "мучительного наслаждения" о переходе через Березину, о лиссабонском землетрясении, о лондонской чуме, о кровавой Варфоломеевской ночи, о гибели ста двадцати трёх пленных в Чёрной Яме в Калькутте.

But in these accounts it is the fact——it is the reality——it is the history which excites.

Но в этих рассказах нас трогает факт — быль — история.

As inventions, we should regard them with simple abhorrence.

Будь это выдумки, — они внушили бы нам отвращение.

I have mentioned some few of the more prominent and august calamities on record; but in these it is the extent, not less than the character of the calamity, which so vividly impresses the fancy.

Я перечислил некоторые из самых громких, самых трагических катастроф, занесенных в летописи человечества; но во всех этих случаях размеры бедствия усиливают его мрачный характер.

I need not remind the reader that, from the long and weird catalogue of human miseries, I might have selected many individual instances more replete with essential suffering than any of these vast generalities of disaster. The true wretchedness, indeed—the ultimate woe——is particular, not diffuse.

Вряд ли нужно напоминать читателю, что в длинном и зловещем списке человеческих бедствий найдутся отдельные случаи, полные несравненно более жестоких страданий, чем всенародные бедствия.

That the ghastly extremes of agony are endured by man the unit, and never by man the mass——for this let us thank a merciful God!

И слава милосердому богу, что случаи эти нечеловеческой муки выпадают на долю единиц, а не масс!

To be buried while alive is, beyond question, the most terrific of these extremes which has ever fallen to the lot of mere mortality.

Быть погребенным заживо, без сомнения, одна из ужаснейших пыток, какие когда-либо приходилось испытывать смертному.

That it has frequently, very frequently, so fallen will scarcely be denied by those who think.

Ни один разумный человек не станет отрицать, что это случается часто, и очень часто.

The boundaries which divide Life from Death are at best shadowy and vague.

Границы между жизнью и смертью нечто неопределенное и смутное.

Who shall say where the one ends, and where the other begins?

Кто скажет, где кончается одна и начинается другая?

We know that there are diseases in which occur total cessations of all the apparent functions of vitality, and yet in which these cessations are merely suspensions, properly so called. They are only temporary pauses in the incomprehensible mechanism.

Мы знаем, что при некоторых болезненных состояниях совершенно прекращаются все видимые жизненные функции, хотя на самом деле это прекращение только временная приостановка, минутная задержка в непонятном механизме человеческого тела.

A certain period elapses, and some unseen mysterious principle again sets in motion the magic pinions and the wizard wheels.

Проходит известный срок времени, и какой-то невидимый таинственный закон снова пускает в ход волшебные рычаги и магические колеса.

The silver cord was not for ever loosed, nor the golden bowl irreparably broken.

Серебряная нить не порвана, золотой кубок не разбит навсегда.

But where, meantime, was the soul?

Но где же пребывала душа в это время?

Apart, however, from the inevitable conclusion, a priori that such causes must produce such effects——that the well-known occurrence of such cases of suspended animation must naturally give rise, now and then, to premature interments—apart from this consideration, we have the direct testimony of medical and ordinary experience to prove that a vast number of such interments have actually taken place.

Независимо от неизбежного заключения a priori, что одинаковые причины ведут к одинаковым следствиям, что случаи временного прекращения жизненных функций должны приводить иногда к погребениям заживо, независимо от этих отвлеченных соображений, прямое свидетельство медиков и опыта доказывает, что такие погребения бывали не раз.

I might refer at once, if necessary, to a hundred well-authenticated instances.

Я мог бы, в случае надобности, привести не менее сотни вполне достоверных примеров.

One of very remarkable character, and of which the circumstances may be fresh in the memory of some of my readers, occurred, not very long ago, in the neighboring city of Baltimore, where it occasioned a painful, intense, and widely-extended excitement.

Одно весьма замечательное происшествие в этом роде, обстоятельства которого, быть может, ещё свежи в памяти некоторых моих читателей, случилось не так давно в Балтиморе и произвело сильное и тягостное впечатление в обширном кругу публики.

The wife of one of the most respectable citizens—a lawyer of eminence and a member of Congress—was seized with a sudden and unaccountable illness, which completely baffled the skill of her physicians.

Жена одного из самых уважаемых граждан — известного адвоката и члена парламента — внезапно заболела какой-то странной болезнью, сбивавшей с толку врачей.

After much suffering she died, or was supposed to die.

После тяжких страданий она умерла, или была сочтена умершей.

No one suspected, indeed, or had reason to suspect, that she was not actually dead.

Никому в голову не пришло — да и не могло придти — что она жива.

She presented all the ordinary appearances of death.

Все признаки трупа были налицо.

The face assumed the usual pinched and sunken outline.

Черты лица обострились и ввалились.

The lips were of the usual marble pallor.

Губы побелели. Глаза угасли.

The eyes were lustreless.

Пульс прекратился.

There was no warmth. Pulsation had ceased. For three days the body was preserved unburied, during which it had acquired a stony rigidity.

Тело охладилось, и, в течение трёх дней, пока лежало непогребённым, успело окоченеть, как камень.

The funeral, in short, was hastened, on account of the rapid advance of what was supposed to be decomposition.

В виду быстрого наступления того, что казалось разложением, похороны были ускорены.

The lady was deposited in her family vault, which, for three subsequent years, was undisturbed.

Покойницу положили в семейном склепе, который в течение трёх последующих лет ни разу не отпирался.

At the expiration of this term it was opened for the reception of a sarcophagus; but, alas!

По истечении этого срока его открыли для помещения саркофага; но, увы!

how fearful a shock awaited the husband, who, personally, threw open the door!

какой страшный удар ожидал мужа, который сам отворил дверь.

As its portals swung outwardly back, some white-apparelled object fell rattling within his arms.

Когда он распахнул её половинки, отворяющиеся наружу, кто-то в белой одежде повалился к нему на грудь.

It was the skeleton of his wife in her yet unmoulded shroud.

Это был скелет его жены, в ещё не истлевшем саване.

A careful investigation rendered it evident that she had revived within two days after her entombment; that her struggles within the coffin had caused it to fall from a ledge, or shelf to the floor, where it was so broken as to permit her escape.

Тщательное исследование показало, что она очнулась дня через два после погребения, — билась в гробу, пока он не свалился с катафалка, при чем раскололся, так что она могла выйти.

A lamp which had been accidentally left, full of oil, within the tomb, was found empty; it might have been exhausted, however, by evaporation.

Масляная лампа, случайно забытая в склепе, оказалась совершенно пустой: может быть, впрочем, все масло улетучилось вследствие испарения.

On the uttermost of the steps which led down into the dread chamber was a large fragment of the coffin, with which, it seemed, that she had endeavored to arrest attention by striking the iron door.

На верхней ступеньке лестницы, у входа в склеп валялся осколок гроба: повидимому, она стучала им в железную дверь.

While thus occupied, she probably swooned, or possibly died, through sheer terror; and, in failing, her shroud became entangled in some iron-work which projected interiorly. Thus she remained, and thus she rotted, erect.

Тут она упала в обморок, а может быть, и умерла от страха; падая, зацепилась саваном за дверь, и в этом положении осталась, и истлела.

In the year 1810, a case of living inhumation happened in France, attended with circumstances which go far to warrant the assertion that truth is, indeed, stranger than fiction.

В 1810 году случай погребения заживо имел место во Франции при обстоятельствах, которые вполне оправдывают поговорку: правда чудеснее выдумки.

The heroine of the story was a Mademoiselle Victorine Lafourcade, a young girl of illustrious family, of wealth, and of great personal beauty.

Героиня происшествия — M-lle Викторина Лафуркад, молодая девушка знатной фамилии, богатая и красавица.

Among her numerous suitors was Julien Bossuet, a poor litterateur , or journalist of Paris.

В числе её поклонников был некто Жюльен Боссюет, бедный парижский litterateur, или журналист.

His talents and general amiability had recommended him to the notice of the heiress, by whom he seems to have been truly beloved; but her pride of birth decided her, finally, to reject him, and to wed a Monsieur Renelle, a banker and a diplomatist of some eminence.

Его таланты и достоинства завоевали ему благосклонность красавицы, но родовая гордость заставила её отклонить предложение Боссюета и выйти за некоего Ренелля, банкира и довольно известного дипломата.

After marriage, however, this gentleman neglected, and, perhaps, even more positively ill-treated her.

Однако, после свадьбы этот господин стал относиться к ней очень небрежно, чуть ли даже не колотил её.

Having passed with him some wretched years, she died—at least her condition so closely resembled death as to deceive every one who saw her.

Прожив с ним несколько лет, она умерла, — по крайней мере, впала в состояние, ничем не отличающееся от смерти.

She was buried——not in a vault, but in an ordinary grave in the village of her nativity.

Её похоронили, — не в склепе, а в обыкновенной могиле, на кладбище её родной деревни.

Filled with despair, and still inflamed by the memory of a profound attachment, the lover journeys from the capital to the remote province in which the village lies, with the romantic purpose of disinterring the corpse, and possessing himself of its luxuriant tresses. He reaches the grave.

Терзаясь отчаянием, до сих пор верный своей любви, Жюльен приезжает в деревню из Парижа с романтическим намерением вырыть из могилы тело и взять себе на память роскошные волосы красавицы.

At midnight he unearths the coffin, opens it, and is in the act of detaching the hair, when he is arrested by the unclosing of the beloved eyes.

Ночью он является на кладбище, разрывает могилу, открывает гроб и видит, что глаза покойницы открыты.

In fact, the lady had been buried alive.

Оказалось, что её похоронили живою.

Vitality had not altogether departed, and she was aroused by the caresses of her lover from the lethargy which had been mistaken for death.

Жизненные силы не исчезли; ласки возлюбленного пробудили её от летаргии, которую приняли за смерть.

He bore her frantically to his lodgings in the village. He employed certain powerful restoratives suggested by no little medical learning. In fine, she revived. She recognized her preserver.

Он отнёс её в гостиницу, и, с помощью сильных укрепляющих средств (он обладал большой начитанностью по части медицины) окончательно оживил её.

She remained with him until, by slow degrees, she fully recovered her original health.

Она узнала своего избавителя и оставалась у него до выздоровления.

Her woman’s heart was not adamant, and this last lesson of love sufficed to soften it. She bestowed it upon Bossuet.

Женское сердце её не было каменным, этот последний урок любви смягчил его.

She returned no more to her husband, but, concealing from him her resurrection, fled with her lover to America.

Она отдала его Боссюету и не возвращалась более к супругу, но, скрыв от него своё воскресение, бежала с возлюбленным в Америку.

Twenty years afterward, the two returned to France, in the persuasion that time had so greatly altered the lady’s appearance that her friends would be unable to recognize her.

По истечении двадцати лет они вернулись во Францию, в надежде, что время изменило её до неузнаваемости.

They were mistaken, however, for, at the first meeting, Monsieur Renelle did actually recognize and make claim to his wife.

Однако, они ошиблись в расчёте: при первой же встрече г. Ренелль узнал свою жену и потребовал её к себе.

This claim she resisted, and a judicial tribunal sustained her in her resistance, deciding that the peculiar circumstances, with the long lapse of years, had extinguished, not only equitably, but legally, the authority of the husband.

Она отказалась, а суд решил, что, в виду исключительных обстоятельств и за давностью дела, права мужа по справедливости и по закону следует считать прекратившимися.

The “Chirurgical Journal” of Leipsic, a periodical of high authority and merit, which some American bookseller would do well to translate and republish, records in a late number a very distressing event of the character in question.

Лейпцигский "Хирургический Журнал" — весьма ценный и важный научный сборник, который следовало бы какому-нибудь американскому книгопродавцу издавать в переводе на наш язык — сообщает об очень печальном случае того же рода.

An officer of artillery, a man of gigantic stature and of robust health, being thrown from an unmanageable horse, received a very severe contusion upon the head, which rendered him insensible at once; the skull was slightly fractured, but no immediate danger was apprehended.

Один артиллерийский офицер, мужчина громадного роста и железного здоровья, упал с лошади и ушиб голову так, что лишился чувств. Череп был слегка поврежден, однако, рана оказалась неопасной.

Trepanning was accomplished successfully.

Трепанация удалась.

He was bled, and many other of the ordinary means of relief were adopted.

Были приняты все меры к исцелению пострадавшего.

Gradually, however, he fell into a more and more hopeless state of stupor, and, finally, it was thought that he died.

Тем не менее он все более и более впадал в летаргию и, наконец, был сочтён за умершего.

The weather was warm, and he was buried with indecent haste in one of the public cemeteries.

Погода стояла жаркая, и покойника схоронили с почти неприличной торопливостью на одном общественном кладбище.

His funeral took place on Thursday.

Похороны состоялись в четверг.

On the Sunday following, the grounds of the cemetery were, as usual, much thronged with visitors, and about noon an intense excitement was created by the declaration of a peasant that, while sitting upon the grave of the officer, he had distinctly felt a commotion of the earth, as if occasioned by some one struggling beneath.

В воскресенье на кладбище собралось много посетителей. Около полудня один из них возбудил общее волнение, заявив, что, когда он сидел на могиле офицера, насыпь зашевелилась, как будто покойник бился в гробу.

At first little attention was paid to the man’s asseveration; but his evident terror, and the dogged obstinacy with which he persisted in his story, had at length their natural effect upon the crowd.

Сначала никто не поверил этому заявлению, но непритворный ужас рассказчика и настойчивость его подействовали на толпу.

Spades were hurriedly procured, and the grave, which was shamefully shallow, was in a few minutes so far thrown open that the head of its occupant appeared.

Тотчас достали заступы и поспешно разрыли неглубокую и кое-как забросанную могилу.

He was then seemingly dead; but he sat nearly erect within his coffin, the lid of which, in his furious struggles, he had partially uplifted.

Офицер был или казался мёртвым, но он не лежал, а сидел в гробу, крышку которого успел приподнять в своей отчаянной борьбе.

He was forthwith conveyed to the nearest hospital, and there pronounced to be still living, although in an asphytic condition.

Его отнесли в ближайший госпиталь, где врачи об'- явили, что он ещё жив.

After some hours he revived, recognized individuals of his acquaintance, and, in broken sentences spoke of his agonies in the grave.

Спустя несколько часов офицер очнулся, узнал своих знакомых и кое-как рассказал о своей агонии в гробу.

Из рассказа его выяснилось, что он не менее часа провёл в гробу, очнувшись, — прежде чем потерял сознание.

The grave was carelessly and loosely filled with an exceedingly porous soil; and thus some air was necessarily admitted.

Гроб был засыпан очень небрежно, и воздух, по всей вероятности, проникал сквозь рыхлую землю.

He heard the footsteps of the crowd overhead, and endeavored to make himself heard in turn.

Он слышал шаги посетителей над своего головой и сам старался привлечь их внимание.

It was the tumult within the grounds of the cemetery, he said, which appeared to awaken him from a deep sleep, but no sooner was he awake than he became fully aware of the awful horrors of his position.

Вероятно, этот шум на кладбище и разбудил его от летаргии, но, очнувшись, он тотчас же понял весь ужас своего положения.

This patient, it is recorded, was doing well and seemed to be in a fair way of ultimate recovery, but fell a victim to the quackeries of medical experiment.

Этот больной поправлялся довольно быстро и был уже близок к полному выздоровлению, но погиб жертвой медицинского шарлатанства.

The galvanic battery was applied, and he suddenly expired in one of those ecstatic paroxysms which, occasionally, it superinduces.

Его вздумали лечить электричеством, и он испустил дух в пароксизме, вызванном гальванической батареей.

The mention of the galvanic battery, nevertheless, recalls to my memory a well known and very extraordinary case in point, where its action proved the means of restoring to animation a young attorney of London, who had been interred for two days. This occurred in 1831, and created, at the time, a very profound sensation wherever it was made the subject of converse.

По поводу гальванической батареи я вспомнил известный и весьма замечательный случай, когда этот аппарат возвратил к жизни молодого лондонского стряпчего, пролежавшего в могиле двое суток.

The patient, Mr. Edward Stapleton, had died, apparently of typhus fever, accompanied with some anomalous symptoms which had excited the curiosity of his medical attendants.

Этот господин, мистер Эдуард Степльтон, умер (по-видимому) от тифозной горячки, сопровождавшейся необычайными симптомами, возбудившими любопытство врачей.

Upon his seeming decease, his friends were requested to sanction a post-mortem examination, but declined to permit it.

После его кажущейся смерти они обратились к родным покойного с просьбой разрешить исследование post mortem, но получили отказ.

As often happens, when such refusals are made, the practitioners resolved to disinter the body and dissect it at leisure, in private.

Как это часто бывает в подобных случаях, они решились вырыть труп из могилы и анатомировать его потихоньку.

Arrangements were easily effected with some of the numerous corps of body-snatchers, with which London abounds; and, upon the third night after the funeral, the supposed corpse was unearthed from a grave eight feet deep, and deposited in the opening chamber of one of the private hospitals.

Сговорились с похитителями трупов, которых всегда много в Лондоне; и на третью ночь после погребения, предполагаемый труп был вырыт из глубокой, в восемь футов, могилы и доставлен в препаровочную одного частного госпиталя.

An incision of some extent had been actually made in the abdomen, when the fresh and undecayed appearance of the subject suggested an application of the battery.

Был уже сделан надрез в области желудка, когда свежий, без всяких признаков разложения, вид тела навёл на мысль применить гальваническую батарею.

One experiment succeeded another, and the customary effects supervened, with nothing to characterize them in any respect, except, upon one or two occasions, a more than ordinary degree of life-likeness in the convulsive action.

Ряд опытов сопровождался обычными явлениями, не представлявшими ничего особенного; только раз или два замечено было, что судорожные движения казались более, чем обыкновенно, жизненными.

It grew late.

Время шло.

The day was about to dawn; and it was thought expedient, at length, to proceed at once to the dissection.

Утро было близко, так что врачи решили, наконец, приступить к вскрытию.

A student, however, was especially desirous of testing a theory of his own, and insisted upon applying the battery to one of the pectoral muscles.

Однако, один студент, желая проверить какую-то свою теорию, убеждал сделать ещё опыт, приложив батарею к одному из грудных мускулов.

A rough gash was made, and a wire hastily brought in contact, when the patient, with a hurried but quite unconvulsive movement, arose from the table, stepped into the middle of the floor, gazed about him uneasily for a few seconds, and then—spoke.

Сделали надрез, и, лишь только приложили проволоку, мертвец быстрым движением поднялся со стола, соскочил на пол, бросил вокруг себя беспокойный взгляд и заговорил.

What he said was unintelligible, but words were uttered; the syllabification was distinct.

Слов его нельзя было попять, но ясно было, что это слова, членораздельные звуки.

Having spoken, he fell heavily to the floor.

Проговорив их, он тяжело повалился на пол.

For some moments all were paralyzed with awe—but the urgency of the case soon restored them their presence of mind.

В первую минуту все оцепенели от страха, но скоро опомнились.

It was seen that Mr. Stapleton was alive, although in a swoon.

Очевидно мистер Степльтон был жив, хотя в обмороке.

Upon exhibition of ether he revived and was rapidly restored to health, and to the society of his friends—from whom, however, all knowledge of his resuscitation was withheld, until a relapse was no longer to be apprehended.

Нашатырный спирт скоро привёл его в чувство, затем он быстро поправился и вернулся в общество своих друзей, от которых, однако, скрывали факт его оживления, пока не исчезла всякая опасность рецидива.

Their wonder—their rapturous astonishment—may be conceived.

Можно себе представить их удавление — их несказанное изумление.

The most thrilling peculiarity of this incident, nevertheless, is involved in what Mr. S. himself asserts.

Но самая поразительная особенность этого случая заключается в воспоминаниях мистера Степльтона.

He declares that at no period was he altogether insensible—that, dully and confusedly, he was aware of everything which happened to him, from the moment in which he was pronounced dead by his physicians, to that in which he fell swooning to the floor of the hospital.

По его словам, он ни минуты не терял сознания вполне; смутно и неясно, но он сознавал все, что с ним случилось с того момента, когда врачи произнесли умер, до той минуты, когда он упал без чувств в госпитале. "

“I am alive,” were the uncomprehended words which, upon recognizing the locality of the dissecting-room, he had endeavored, in his extremity, to utter.

"Я жив", — вот слова, которые он пытался произнести, очнувшись в препаровочной.

It were an easy matter to multiply such histories as these—but I forbear—for, indeed, we have no need of such to establish the fact that premature interments occur.

Не трудно было бы увеличить число подобных историй, но я воздерживаюсь от этого, так как и без того можно считать доказанным, что погребения заживо иногда случаются.

When we reflect how very rarely, from the nature of the case, we have it in our power to detect them, we must admit that they may frequently occur without our cognizance.

Если принять в расчёт, как редко по самой природе своей подобные случаи доходят до нашего сведения, то придётся допустить, что они могут часто случаться без нашего ведома.

Scarcely, in truth, is a graveyard ever encroached upon, for any purpose, to any great extent, that skeletons are not found in postures which suggest the most fearful of suspicions.

И в самом деле, вряд ли можно указать хоть один случай раскопки кладбища, при котором не были бы найдены скелеты в позах, наводящих на самые ужасные подозрения.

Fearful indeed the suspicion—but more fearful the doom!

Подозрения ужасны, но ещё ужаснее самая казнь!

It may be asserted, without hesitation, that no event is so terribly well adapted to inspire the supremeness of bodily and of mental distress, as is burial before death.

Можно смело сказать, что ни одно положение не связано с таким адским телесным и душевным состоянием, как погребение заживо.

The unendurable oppression of the lungs—the stifling fumes from the damp earth—the clinging to the death garments—the rigid embrace of the narrow house—the blackness of the absolute Night—the silence like a sea that overwhelms—the unseen but palpable presence of the Conqueror Worm—these things, with the thoughts of the air and grass above, with memory of dear friends who would fly to save us if but informed of our fate, and with consciousness that of this fate they can never be informed—that our hopeless portion is that of the really dead—these considerations, I say, carry into the heart, which still palpitates, a degree of appalling and intolerable horror from which the most daring imagination must recoil.

Невыносимая тяжесть в груди, удушливые испарения сырой земли, тесный саван, жёсткие объятия узкого гроба, чёрная непроглядная тьма, безмолвие, точно в морской пучине, невидимое, но ощутимое, присутствие победителя-червя, мысль о воздухе и траве наверху; воспоминание о друзьях, которые могли бы спасти вас, если бы узнали о вашем положении; уверенность, что они никогда не узнают; что ваша участь — участь подлинного трупа, — все это наполняет ещё бьющееся сердце таким неслыханным, невыносимым ужасом, какого не в силах себе представить самое смелое воображение.

We know of nothing so agonizing upon Earth—we can dream of nothing half so hideous in the realms of the nethermost Hell.

Мы не знаем большей муки на земле и не можем представить себе ужаснейшей казни в глубочайших безднах ада.

And thus all narratives upon this topic have an interest profound; an interest, nevertheless, which, through the sacred awe of the topic itself, very properly and very peculiarly depends upon our conviction of the truth of the matter narrated.

Понятно, что рассказы на эту тему представляют глубокий интерес, который, однако, в силу благоговейного ужаса, возбуждаемого самой темой, всецело зависит от нашего убеждения в истине рассказа.

What I have now to tell is of my own actual knowledge—of my own positive and personal experience.

То, что я намерен рассказать, заимствовано из моих собственных воспоминаний, из моего личного опыта.

For several years I had been subject to attacks of the singular disorder which physicians have agreed to term catalepsy, in default of a more definitive title.

В течение нескольких лет я был подвержен припадкам странной болезни, которую врачи прозвали каталепсией за неимением более определённого названия.

Although both the immediate and the predisposing causes, and even the actual diagnosis, of this disease are still mysterious, its obvious and apparent character is sufficiently well understood.

Хотя и отдаленные, и непосредственные причины, равно как и диагноз этого недуга, ещё остаются тайной, но её главные и второстепенные признаки довольно хорошо исследованы.

Its variations seem to be chiefly of degree.

По-видимому, они изменяются только по степени.

Sometimes the patient lies, for a day only, or even for a shorter period, in a species of exaggerated lethargy.

Иногда пациент впадает в летаргию на день или даже на меньший срок.

He is senseless and externally motionless; but the pulsation of the heart is still faintly perceptible; some traces of warmth remain; a slight color lingers within the centre of the cheek; and, upon application of a mirror to the lips, we can detect a torpid, unequal, and vacillating action of the lungs.

Он лежит без чувств, без движения, но слабые биения сердца ещё заметны; остаются некоторые следы теплоты; лёгкий румянец окрашивает середину щек; а приставив зеркало к губам, можно заметить неровную, медленную, слабую деятельность лёгких.

Then again the duration of the trance is for weeks—even for months; while the closest scrutiny, and the most rigorous medical tests, fail to establish any material distinction between the state of the sufferer and what we conceive of absolute death.

Но бывает и так, что припадок длится недели, даже месяцы, и в такой форме, что самое строгое медицинское исследование не откроет ни малейших признаков различия между этим состоянием и тем, которое мы признаем безусловною смертью.

Very usually he is saved from premature interment solely by the knowledge of his friends that he has been previously subject to catalepsy, by the consequent suspicion excited, and, above all, by the non-appearance of decay.

Обыкновенно такой пациент избегает преждевременного погребения только потому, что друзья его знают о прежних припадках, что вследствие этого у них возникает сомнение, особливо, если нет признаков разложения.

The advances of the malady are, luckily, gradual.

К счастию, болезнь эта овладевает человеком постепенно.

The first manifestations, although marked, are unequivocal.

Первые проявления, хотя и мало заметны, имеют уже недвусмысленный характер.

The fits grow successively more and more distinctive, and endure each for a longer term than the preceding.

Мало-помалу припадки становятся все резче и резче и, с каждым разом, тянутся дольше.

In this lies the principal security from inhumation.

Это обстоятельство — главная гарантия против погребения.

The unfortunate whose first attack should be of the extreme character which is occasionally seen, would almost inevitably be consigned alive to the tomb.

Несчастный, у которого первый припадок имел бы острый характер, наблюдаемый в крайних степенях болезни, был бы почти неизбежно осужден лечь живым в могилу.

My own case differed in no important particular from those mentioned in medical books.

Моя болезнь не отличалась сколько-нибудь значительно от описанных в медицинских книгах.

Sometimes, without any apparent cause, I sank, little by little, into a condition of semi-syncope, or half swoon; and, in this condition, without pain, without ability to stir, or, strictly speaking, to think, but with a dull lethargic consciousness of life and of the presence of those who surrounded my bed, I remained, until the crisis of the disease restored me, suddenly, to perfect sensation. At other times I was quickly and impetuously smitten.

По временам я без всякой видимой причины впадал, мало-помалу, в состояние полулетаргии, или полуобморока; и в этом состоянии, не чувствуя никакой боли, лишенный способности двигаться или, вернее сказать, лишенный способности думать, но со смутным летаргическим сознанием своего существования и присутствия лиц, окружавших мою постель, я оставался до тех пор, пока кризис разом восстановлял мои силы.

I grew sick, and numb, and chilly, and dizzy, and so fell prostrate at once.

Иногда же болезнь поражала меня быстро и неотразимо. На меня находила слабость, столбняк, озноб, головокружение, и я лишался чувств.

Then, for weeks, all was void, and black, and silent, and Nothing became the universe.

Затем по целым неделям вокруг меня была пустота, тьма, безмолвие, и вселенная превращалась в ничто.

Total annihilation could be no more.

Словом, наступало полное небытие.

From these latter attacks I awoke, however, with a gradation slow in proportion to the suddenness of the seizure.

От этих припадков я оправлялся тем медленнее, чем быстрее они наступали.

Just as the day dawns to the friendless and houseless beggar who roams the streets throughout the long desolate winter night—just so tardily—just so wearily—just so cheerily came back the light of the Soul to me.

Как заря для бесприютного, одинокого странника, блуждающего по улицам в долгую тоскливую зимнюю ночь, так же медленно, так же лениво, так же отрадно возвращался ко мне свет сознания.

Apart from the tendency to trance, however, my general health appeared to be good; nor could I perceive that it was at all affected by the one prevalent malady—unless, indeed, an idiosyncrasy in my ordinary sleep may be looked upon as superinduced.

Помимо этих припадков моё здоровье, по-видимому, не ухудшилось; я не замечал, чтобы они сопровождались какими-либо болезненными явлениями, если не считать особенности моего сна.

Upon awaking from slumber, I could never gain, at once, thorough possession of my senses, and always remained, for many minutes, in much bewilderment and perplexity—the mental faculties in general, but the memory in especial, being in a condition of absolute abeyance.

Пробудившись, я никогда не мог сразу овладеть моими чувствами и в течение нескольких минут оставался в самом растерянном и нелепом состоянии; душевные способности вообще, а память в особенности, совершенно отсутствовали.

In all that I endured there was no physical suffering but of moral distress an infinitude.

Я не испытывал никаких физических страданий, но бесконечное душевное расстройство.

My fancy grew charnel, I talked “of worms, of tombs, and epitaphs.”

Моё воображение бродило по склепам. Я толковал "о червях, могилах и эпитафиях".

I was lost in reveries of death, and the idea of premature burial held continual possession of my brain.

Я только и думал о смерти, и мысль о погребении заживо преследовала меня неотступно.

The ghastly Danger to which I was subjected haunted me day and night.

Ужасная опасность, которой я подвергался, не давала мне покоя ни днём, ни ночью.

In the former, the torture of meditation was excessive—in the latter, supreme.

Днём она терзала меня нестерпимо, ночью ещё нестерпимее.

When the grim Darkness overspread the Earth, then, with every horror of thought, I shook—shook as the quivering plumes upon the hearse.

Когда зловещая тьма окутывала землю, я дрожал под гнетом ужасной мысли, дрожал, как перья на погребальной колеснице.

When Nature could endure wakefulness no longer, it was with a struggle that I consented to sleep—for I shuddered to reflect that, upon awaking, I might find myself the tenant of a grave.

Когда природа уже не могла переносить бодрствования, я все- таки не без борьбы поддавался сну, так пугала меня мысль проснуться в могиле.

And when, finally, I sank into slumber, it was only to rush at once into a world of phantasms, above which, with vast, sable, overshadowing wing, hovered, predominant, the one sepulchral Idea.

И когда, наконец, сон овладевал мною, я переносился в царство призраков, над которым простирала широкие траурные крылья все та же мысль о могиле.

From the innumerable images of gloom which thus oppressed me in dreams, I select for record but a solitary vision.

Из бесчисленных мрачных видений, угнетавших меня во сне, приведу для примера только одно.

Methought I was immersed in a cataleptic trance of more than usual duration and profundity.

Мне казалось, будто я впал в каталептический сон, более глубокий и продолжительный, чем обыкновенно.

Suddenly there came an icy hand upon my forehead, and an impatient, gibbering voice whispered the word “Arise!”

Вдруг ледяная рука коснулась моего лба, и нетерпеливый невнятный голос шепнул мне: "

within my ear.

"вставай!"

I sat erect.

Я сел на кровати.

The darkness was total.

Тьма была кромешная.

I could not see the figure of him who had aroused me.

Я не мог рассмотреть фигуру того, кто разбудил меня.

I could call to mind neither the period at which I had fallen into the trance, nor the locality in which I then lay.

Не мог вспомнить, когда со мной случился припадок, и где я нахожусь.

While I remained motionless, and busied in endeavors to collect my thought, the cold hand grasped me fiercely by the wrist, shaking it petulantly, while the gibbering voice said again:

Между тем как я сидел неподвижно, стараясь собраться с мыслями, та же холодная рука крепко схватила меня немного повыше кисти, нетерпеливо тряхнула мою руку, и тот же дрожащий голос прошептал:

“Arise!

— Вставай!

did I not bid thee arise?”

Ведь я же велел тебе вставать.

“And who,” I demanded, “art thou?”

— А кто ты такой? — спросил я.

“I have no name in the regions which I inhabit,” replied the voice, mournfully; “I was mortal, but am fiend.

— У меня нет имени в тех областях, где я обитаю, — печально отвечал он, — я был смертный, теперь я дух.

I was merciless, but am pitiful.

Я был безжалостен, теперь я сострадателен.

Thou dost feel that I shudder.

Ты чувствуешь, что я дрожу.

My teeth chatter as I speak, yet it is not with the chilliness of the night—of the night without end.

Мои зубы стучат не от холода этой ночи, этой бесконечной ночи.

But this hideousness is insufferable.

Но это отвратительное зрелище невыносимо.

How canst thou tranquilly sleep?

Как можешь ты спокойно спать?

I cannot rest for the cry of these great agonies.

Крики этой агонии не дают мне покоя.

These sights are more than I can bear.

Я не в силах выносить это зрелище.

Get thee up!

Вставай!

Come with me into the outer Night, and let me unfold to thee the graves.

Пойдём, я открою перед тобой могилы.

Is not this a spectacle of woe?—Behold!”

Это ли не зрелище скорби, смотри!

I looked; and the unseen figure, which still grasped me by the wrist, had caused to be thrown open the graves of all mankind; and from each issued the faint phosphoric radiance of decay; so that I could see into the innermost recesses, and there view the shrouded bodies in their sad and solemn slumbers with the worm.

Я взглянул, и невидимая фигура, все ещё державшая меня за руку, открыла передо мной могилы всего человечества. Из каждой исходил слабый фосфорический свет гниющих тел, так что я мог рассмотреть глубочайшие склепы, и увидел скорченные трупы в их печальном и торжественном сне в обществе могильного червя.

But alas!

Но увы!

the real sleepers were fewer, by many millions, than those who slumbered not at all; and there was a feeble struggling; and there was a general sad unrest; and from out the depths of the countless pits there came a melancholy rustling from the garments of the buried. And of those who seemed tranquilly to repose, I saw that a vast number had changed, in a greater or less degree, the rigid and uneasy position in which they had originally been entombed.

Спящих оказалось на много миллионов меньше, чем таких, которые вовсе не спали; отовсюду долетали звуки слабой борьбы, чуялось общее тоскливое беспокойство, из бездонных колодцев доносился печальный шорох саванов, да и те, кто лежал спокойно, в большей или меньшей степени изменили неловкие и неестественные позы, в которых были погребены.

And the voice again said to me as I gazed:

И снова голос шепнул мне:

“Is it not—oh! is it not a pitiful sight?”

— Это ли, о, это ли не зрелище скорби? —

But, before I could find words to reply, the figure had ceased to grasp my wrist, the phosphoric lights expired, and the graves were closed with a sudden violence, while from out them arose a tumult of despairing cries, saying again:

Но прежде чем я успел что-нибудь ответить, фигура выпустила мою руку, фосфорический свет угас, могилы разом захлопнулись и из них вырвался отпаянный вопль множества голосов:

“Is it not—O, God, is it not a very pitiful sight?”

— Это ли, о, господи, это ли не зрелище скорби?

Phantasies such as these, presenting themselves at night, extended their terrific influence far into my waking hours.

Эти ночные кошмары оказывали ужасное влияние и на часы моего бодрствования.

My nerves became thoroughly unstrung, and I fell a prey to perpetual horror.

Нервы мои совершенно расстроились, и я сделался жертвой беспрерывного страха.

I hesitated to ride, or to walk, or to indulge in any exercise that would carry me from home.

Я боялся ездить верхом, гулять, боялся всякого развлечения, ради которого нужно было выходить из дома.

In fact, I no longer dared trust myself out of the immediate presence of those who were aware of my proneness to catalepsy, lest, falling into one of my usual fits, I should be buried before my real condition could be ascertained.

Я не решался оставить общество лиц, которым были известны мои припадки, так как, случись подобный припадок в их отсутствии, меня бы могли похоронить заживо.

I doubted the care, the fidelity of my dearest friends.

Я сомневался в заботливости и верности лучших друзей моих.

I dreaded that, in some trance of more than customary duration, they might be prevailed upon to regard me as irrecoverable.

Я боялся, что в случае, если припадок затянется дольше, чем обыкновенно, они, наконец, сочтут меня умершим.

I even went so far as to fear that, as I occasioned much trouble, they might be glad to consider any very protracted attack as sufficient excuse for getting rid of me altogether.

Я дошёл до того, что спрашивал себя, — а что, если они рады будут воспользоваться затянувшимся припадком и отделаться от меня, причинявшего им столько хлопот?

It was in vain they endeavored to reassure me by the most solemn promises.

Напрасно они старались успокоить меня самыми торжественными обещаниями.

I exacted the most sacred oaths, that under no circumstances they would bury me until decomposition had so materially advanced as to render farther preservation impossible. And, even then, my mortal terrors would listen to no reason—would accept no consolation.

Я заставил их по- кляться самыми страшными клятвами, что они не зароют меня, пока моё тело не разложится настолько, что дальнейшее замедление станет невозможным, но даже после этого мой смертельный страх не поддавался никаким увещаниям, никаким утешениям.

I entered into a series of elaborate precautions.

Я принял целый ряд мер предосторожности.

Among other things, I had the family vault so remodelled as to admit of being readily opened from within.

Между прочим, перестроил семейный склеп так, чтобы его можно было отворить изнутри.

The slightest pressure upon a long lever that extended far into the tomb would cause the iron portal to fly back.

Стоило только слегка надавить длинный рычаг, далеко вдававшийся в склеп, чтобы железные двери распахнулись.

There were arrangements also for the free admission of air and light, and convenient receptacles for food and water, within immediate reach of the coffin intended for my reception.

Были также приспособления для свободного доступа света и воздуха и для запаса пищи и питья, помещавшихся подле самого гроба, куда должны были меня положить.

This coffin was warmly and softly padded, and was provided with a lid, fashioned upon the principle of the vault-door, with the addition of springs so contrived that the feeblest movement of the body would be sufficient to set it at liberty.

Гроб этот был мягко и тепло обит и накрывался крышкой в виде свода с пружинами, посредством которых крышка откидывалась при малейшем движении тела.

Besides all this, there was suspended from the roof of the tomb, a large bell, the rope of which, it was designed, should extend through a hole in the coffin, and so be fastened to one of the hands of the corpse.

Кроме того, под крышей склепа был повешен большой колокол, от которого спускалась веревка, проходившая в отверстие гроба: её должны были привязать к моей руке.

But, alas?

Но увы!

what avails the vigilance against the Destiny of man?

что значат все наши предосторожности перед судьбою?

Not even these well-contrived securities sufficed to save from the uttermost agonies of living inhumation, a wretch to these agonies foredoomed!

Даже эти ухищрения не могли спасти от пытки преждевременного погребения несчастного, осужденного на эту пытку!

There arrived an epoch—as often before there had arrived—in which I found myself emerging from total unconsciousness into the first feeble and indefinite sense of existence.

Случилось однажды, — как часто случалось и раньше, — что я пробудился при полном бесчувствии к первому слабому и смутному сознанию бытия.

Slowly—with a tortoise gradation—approached the faint gray dawn of the psychal day.

Медленно — черепашьим шагом — наступал тусклый, серый рассвет душевного дня.

A torpid uneasiness.

Ощущение неловкости и одеревенения.

An apathetic endurance of dull pain.

Вялое состояние смутного недомогания.

No care—no hope—no effort.

Ни тревоги, ни надежды, ни усилии.

Then, after a long interval, a ringing in the ears; then, after a lapse still longer, a prickling or tingling sensation in the extremities; then a seemingly eternal period of pleasurable quiescence, during which the awakening feelings are struggling into thought; then a brief re-sinking into non-entity; then a sudden recovery.

Затем, после долгого промежутка, звон в ушах; затем, после промежутка ещё более долгого, ощущение мурашек в конечностях; затем бесконечный, по-видимому, период приятного спокойствия, когда пробудившиеся чувства вырабатывали мысль; затем, кратковременное возвращение к небытию, затем внезапное пробуждение.

At length the slight quivering of an eyelid, and immediately thereupon, an electric shock of a terror, deadly and indefinite, which sends the blood in torrents from the temples to the heart.

Наконец, лёгкая дрожь в одном веке, и тотчас затем электрический удар смертельного бесконечного ужаса, от которого кровь хлынула потоком от висков к сердцу.

And now the first positive effort to think.

И только теперь первая положительная попытка мыслить.

And now the first endeavor to remember. And now a partial and evanescent success.

Только теперь успех — да и то неполный и мимолётный.

And now the memory has so far regained its dominion, that, in some measure, I am cognizant of my state.

Наконец, память возвращается во мне настолько, что я начинаю сознавать своё поло- женне.

I feel that I am not awaking from ordinary sleep.

Я чувствую, что очнулся не от простого сна.

I recollect that I have been subject to catalepsy.

Я припоминаю, что со мной случился припадок каталепсии.

And now, at last, as if by the rush of an ocean, my shuddering spirit is overwhelmed by the one grim Danger—by the one spectral and ever-prevalent idea.

И вот, наконец, мой трепещущий дух захвачен, точно бурным натиском океана, сознанием грозной опасности, — одной единственной адской мыслью.

For some minutes after this fancy possessed me, I remained without motion.

Несколько минут я пролежал не двигаясь.

And why?

Почему же?

I could not summon courage to move. I dared not make the effort which was to satisfy me of my fate—and yet there was something at my heart which whispered me it was sure.

Сделать усилие, которое открыло бы мне участь мою, я не смел, а между тем сердце подсказывало мне, что она совершалась.

Despair—such as no other species of wretchedness ever calls into being—despair alone urged me, after long irresolution, to uplift the heavy lids of my eyes.

Отчаяние, — подобного которому не может вызвать никакое другое несчастье, — одно отчаяние заставило меня после долгой нерешимости поднять отяжелевшие веки.

I uplifted them.

Я открыл глаза.

It was dark—all dark.

Кругом тьма — непроглядная тьма.

I knew that the fit was over.

Я знал, что припадок кончился.

I knew that the crisis of my disorder had long passed.

Знал, что кризис давно совершился.

I knew that I had now fully recovered the use of my visual faculties—and yet it was dark—all dark—the intense and utter raylessness of the Night that endureth for evermore.

Знал, что теперь я вполне владею способностью зрения, — и все-таки кругом была тьма — чёрная тьма — полное, совершенное отсутствие света, ночь, которая никогда не проходит.

I endeavored to shriek; and my lips and my parched tongue moved convulsively together in the attempt—but no voice issued from the cavernous lungs, which oppressed as if by the weight of some incumbent mountain, gasped and palpitated, with the heart, at every elaborate and struggling inspiration.

Я попытался крикнуть; губы мои и пересохший язык судорожно зашевелились, но никакого звука не вылетело из лёгких, которые, точно под тяжестью целой горы, корчились и трепетали вместе с сердцем при каждом мучительном и прерывистом вздохе.

The movement of the jaws, in this effort to cry aloud, showed me that they were bound up, as is usual with the dead.

Движение челюстей при этой попытке крикнуть показало мне, что они подвязаны, как это обыкновенно делают у покойников.

I felt, too, that I lay upon some hard substance; and by something similar my sides were, also, closely compressed.

Я чувствовал также, что лежу на чем-то жёстком, и что-то жёсткое сжимает мне бока.

So far, I had not ventured to stir any of my limbs—but now I violently threw up my arms, which had been lying at length, with the wrists crossed.

До сих пор я не пытался пошевелить хоть одним членом, — но теперь разом поднял руки, которые были вытянуты и сложены крест на крест.

They struck a solid wooden substance, which extended above my person at an elevation of not more than six inches from my face.

Они стукнулись о дерево, находившееся дюймов на шесть над моею головой.

I could no longer doubt that I reposed within a coffin at last.

Не оставалось более сомнений, я лежал в гробу.

And now, amid all my infinite miseries, came sweetly the cherub Hope—for I thought of my precautions.

В эту минуту бесконечного ужаса скользнул ко мне кроткий херувим надежды, я вспомнил о своих предосторожностях.

I writhed, and made spasmodic exertions to force open the lid: it would not move.

Я стал судорожно биться, старался поднять крышку, — она не двигалась.

I felt my wrists for the bell-rope: it was not to be found.

Я искал веревку от колокола, — её не было.

And now the Comforter fled for ever, and a still sterner Despair reigned triumphant; for I could not help perceiving the absence of the paddings which I had so carefully prepared—and then, too, there came suddenly to my nostrils the strong peculiar odor of moist earth.

И вот ангел утешитель отлетел от меня, и ещё горшее отчаяние восторжествовало. Я не мог не заметить отсутствия обивки, которую так тщательно приготовил, и в то же время моё обоняние внезапно было поражено сильным специфическим запахом сырой земли.

The conclusion was irresistible.

Вывод был неотразим:

I was not within the vault.

я находился не в склепе.

I had fallen into a trance while absent from home—while among strangers—when, or how, I could not remember—and it was they who had buried me as a dog—nailed up in some common coffin—and thrust deep, deep, and for ever, into some ordinary and nameless grave.

Припадок застиг меня вне дома — среди чужих людей, когда или как, я не мог припомнить; и меня зарыли как собаку, — заколотили в простом гробу и схоронили глубоко, глубоко в обыкновенной, безвестной могиле.

As this awful conviction forced itself, thus, into the innermost chambers of my soul, I once again struggled to cry aloud. And in this second endeavor I succeeded.

Когда это страшное убеждение пронизало мою душу, я снова попытался крикнуть; и на этот раз попытка удалась.

A long, wild, and continuous shriek, or yell of agony, resounded through the realms of the subterranean Night.

Долгий, дикий, бесконечный крик или вой агонии огласил тишину подземной ночи.

“Hillo!

— Эй! эй!

hillo, there!”

что такое! —

said a gruff voice, in reply.

раздался в ответ чей-то грубый голос.

“What the devil’s the matter now!”

— Что за чертовщина! —

said a second.

крикнул другой.

“Get out o’ that!”

— Вылезай отсюда! —

said a third.

подхватил третий.

“What do you mean by yowling in that ere kind of style, like a cattymount?”

— Что ты там воешь словно влюблённый кот? —

said a fourth; and hereupon I was seized and shaken without ceremony, for several minutes, by a junto of very rough-looking individuals.

сказал четвёртый; затем меня без всяких церемоний схватили и принялись трясти какие-то молодцы очень грубого вида.

They did not arouse me from my slumber—for I was wide awake when I screamed—but they restored me to the full possession of my memory.

Они не разбудили меня — я и без того проснулся — но вернули мне обладание памятью.

This adventure occurred near Richmond, in Virginia.

Это происшествие случилось близ Ричмонда в Виргинии.

Accompanied by a friend, I had proceeded, upon a gunning expedition, some miles down the banks of the James River.

В сопровождении приятеля, я предпринял охотничью экскурсию по берегам Джэмс-Ривер.

Night approached, and we were overtaken by a storm.

Вечером захватила нас буря.

The cabin of a small sloop lying at anchor in the stream, and laden with garden mould, afforded us the only available shelter.

Небольшая баржа, нагруженная садовой землёй, стоявшая на якоре у берега, оказалась единственным нашим убежищем.

We made the best of it, and passed the night on board.

За неимением лучшего, мы воспользовались им и проведи ночь на барже.

I slept in one of the only two berths in the vessel—and the berths of a sloop of sixty or twenty tons need scarcely be described.

Я занял одну из двух кают, — а можно себе представить, что такое каюта баржи в шестьдесят или семьдесят тонн.

That which I occupied had no bedding of any kind.

В той, которую занял я, постели вовсе не было.

Its extreme width was eighteen inches. The distance of its bottom from the deck overhead was precisely the same.

Наибольшая ширина её равнялась восемнадцати дюймам; столько же она имела в высоту от пола до потолка.

I found it a matter of exceeding difficulty to squeeze myself in.

Мне стоило не малого труда залезть в неё.

Nevertheless, I slept soundly, and the whole of my vision—for it was no dream, and no nightmare—arose naturally from the circumstances of my position—from my ordinary bias of thought—and from the difficulty, to which I have alluded, of collecting my senses, and especially of regaining my memory, for a long time after awaking from slumber.

Тем не менее, я заснул крепко; и все моё видение, — так как это не был сон, или бред, — явилось естественным следствием моего положения, обычного направления моих мыслей и обстоятельства, о котором я уже упоминал: неспособности собраться с мыслями, а особенно овладеть памятью долгое время после пробуждения.

The men who shook me were the crew of the sloop, and some laborers engaged to unload it.

Люди, которые трясли меня, были хозяева баржи и работники, нанятые для выгрузки.

From the load itself came the earthly smell.

Запах земли исходил от груза.

The bandage about the jaws was a silk handkerchief in which I had bound up my head, in default of my customary nightcap.

Повязка под челюстями был шёлковый платок, которым я обвязал голову за неимением ночного колпака.

The tortures endured, however, were indubitably quite equal for the time, to those of actual sepulture.

Во всяком случае, пытка, которую я испытывал в течение некоторого времени, была ничуть не меньше мук погребенного заживо.

They were fearfully—they were inconceivably hideous; but out of Evil proceeded Good; for their very excess wrought in my spirit an inevitable revulsion.

Она была ужасна, невыразима; но нет худа без добра: самая чрезмерность страдания вызвала в душе моей неизбежное противодействие.

My soul acquired tone—acquired temper.

Мой дух окреп, — успокоился.

I went abroad.

Я уехал за границу.

I took vigorous exercise.

Предался физическим упражнениям.

I breathed the free air of Heaven.

Дышал чистым воздухом полей.

I thought upon other subjects than Death.

Стал думать о других предметах, кроме смерти.

I discarded my medical books.

Расстался с медицинскими книгами. "

“Buchan” I burned.

"Бухана" я сжёг.

I read no “Night Thoughts”—no fustian about churchyards—no bugaboo tales—such as this.

Перестал читать "Ночные мысли", всякую ерунду о кладбищах — бабьи сказки — в роде той, которую сейчас рассказал.

In short, I became a new man, and lived a man’s life.

Словом, я стал другим человеком и зажил жизнью человека.

From that memorable night, I dismissed forever my charnel apprehensions, and with them vanished the cataleptic disorder, of which, perhaps, they had been less the consequence than the cause.

Со времени этой достопамятной ночи я навсегда расстался со своими могильными страхами, а вместе с ними исчезли и каталептические припадки, быть может, бывшие скорее следствием, чем причиной этих страхов.

There are moments when, even to the sober eye of Reason, the world of our sad Humanity may assume the semblance of a Hell—but the imagination of man is no Carathis, to explore with impunity its every cavern.

Бывают минуты, когда даже в глазах трезвого рассудка наш печальный мир становится адом. Но воображение человеческое не Коратид, чтобы безнаказанно спускаться в такие бездны.

Alas!

Увы!

the grim legion of sepulchral terrors cannot be regarded as altogether fanciful—but, like the Demons in whose company Afrasiab made his voyage down the Oxus, they must sleep, or they will devour us—they must be suffered to slumber, or we perish.

мрачные могильные ужасы существуют не в одном воображении; но подобно демонам, в, обществе которых Афразиаб спустился с Оксуса, они должны спать, — иначе растерзают нас; а мы не должны тревожить их сна, — иначе погибнем.