Нас было двадцать шесть человек - двадцать шесть живых машин, запертых в сыром подвале, где мы с утра до вечера месили тесто, делая крендели и сушки.

There were twenty-six of us — twenty-six living machines shut up in a damp cellar, where from morning to evening, we kneaded dough to make cakes and biscuits.

Окна нашего подвала упирались в яму, вырытую пред ними и выложенную кирпичом, зеленым от сырости;

The windows of our cellar looked upon a ditch yawning open before them and crammed full of bricks, green with damp;

рамы были заграждены снаружи частой железной сеткой, и свет солнца не мог пробиться к нам сквозь стекла, покрытые мучной пылью. Наш хозяин забил окна железом для того, чтоб мы не могли дать кусок его хлеба нищим и тем из наших товарищей, которые, живя без работы, голодали,- наш хозяин называл нас жуликами и давал нам на обед вместо мяса - тухлую требушину...

the window-frames were partly covered from the outside by an iron grating, and the light of the sun could not reach us through the window-panes covered with flour dust Our master had closed up the windows with iron in order that we might not give away a morsel of his bread to the poor, or to those of our comrades who were living without work, and therefore starving;

Нам было душно и тесно жить в каменной коробке под низким и тяжёлым потолком, покрытым копотью и паутиной.

our master called us galley-slaves, and gave us rotten entrails for dinner instead of butcher's meat. It was a narrow, stuffy life we lived in that stone cage beneath the low and heavy rafters covered with soot and cobwebs.

Нам было тяжело и тошно в толстых стенах, разрисованных пятнами грязи и плесени...

It was a grievous evil life we lived within those thick walls, plastered over with patches of dirt and mould....

Мы вставали в пять часов утра, не успев выспаться, и - тупые, равнодушные - в шесть уже садились за стол делать крендели из теста, приготовленного для нас товарищами в то время, когда мы ещё спали.

We rose at five o'clock in the morning, without having had our sleep out, and — stupid and indifferent — at six o'clock we were sitting behind the table to make biscuits from dough already prepared for us by our comrades while we were still sleeping.

И целый день с утра до десяти часов вечера одни из нас сидели за столом, рассучивая руками упругое тесто и покачиваясь, чтоб не одеревенеть, а другие в это время месили муку с водой.

And the whole day, from early morning to ten o'clock at night, some of us sat at the table kneading the yeasty dough and rocking to and fro so as not to get benumbed, while the others mixed the flour with water.

И целый день задумчиво и грустно мурлыкала кипящая вода в котле, где крендели варились, лопата пекаря зло и быстро шаркала о под печи, сбрасывая скользкие варёные куски теста на горячий кирпич.

And all day long, dreamily and wearily, the boiling water hummed in the cauldron where the biscuits were steamed, and the shovel of the baker rasped swiftly and evilly upon our ears from beneath the oven as often as it flung down baked bits of dough on the burning bricks.

С утра до вечера в одной стороне печи горели дрова и красный отблеск пламени трепетал на стене мастерской, как будто безмолвно смеялся над нами.

From morning to evening, in one corner of the stove, they burned wood, and the red reflection of the flames flickered on the wall of the workshop as if silently laughing at us.

Огромная печь была похожа на уродливую голову сказочного чудовища,- она как бы высунулась из-под пола, открыла широкую пасть, полную яркого огня, дышала на нас жаром и смотрела на бесконечную работу нашу двумя чёрными впадинами отдушин над челом.

The huge stove was like the misshapen head of some fairy-tale monster — it seemed to stick out from under the ground, opening its wide throat full of bright fire, breathing hotly upon us, and regarding our endless labour with its two black vent-holes just over its forehead.

Эти две глубокие впадины были как глаза - безжалостные и бесстрастные очи чудовища:

Those two deep cavities were like eyes — the passionless and pitiless eyes of a monster;

они смотрели всегда одинаково темным взглядом, как будто устав смотреть на рабов, и, не ожидая от них ничего человеческого, презирали их холодным презрением мудрости.

they always regarded us with one and the same sort of dark look, as if they were weary of looking at their slaves and, not expecting anything human from us, despised us with the cold contempt of worldly wisdom.

Изо дня в день в мучной пыли, в грязи, натасканной нашими ногами со двора, в густой пахучей духоте мы рассучивали тесто и делали крендели, смачивая их нашим потом, и мы ненавидели нашу работу острой ненавистью, мы никогда не ели того, что выходило из-под наших рук, предпочитая кренделям чёрный хлеб.

From day to day in tormenting dust, in dirt brought in by our feet from the yard, in a dense malodorous steaming vapour, we kneaded dough and made biscuits, moistening them with our sweat, and we hated our work with a bitter hatred; we never ate of that which came forth from our hands, preferring black bread to the biscuits.

Сидя за длинным столом друг против друга,- девять против девяти,- мы в продолжение длинных часов механически двигали руками и пальцами и так привыкли к своей работе, что никогда уже и не следили за движениями своими.

Sitting behind the long table, face to face with each other, nine over against nine, we mechanically used our arms and fingers during the long hours, and were so accustomed to our work that we no longer noticed our own movements.

И мы до того присмотрелись друг к другу, что каждый из нас знал псе морщины на лицах товарищей.

And we had examined one another so thoroughly that everyone of us knew all the wrinkles in the faces of his comrades.

Нам не о чем было говорить, мы к этому привыкли и всё время молчали, если не ругались,- ибо всегда есть за что обругать человека, а особенно товарища.

We had nothing to talk about, so we got accustomed to talking about nothing, and were silent the whole time unless we quarrelled — there is always a way to make a man quarrel, especially if he be a comrade.

Но и ругались мы редко - в чем может быть виновен человек, если он полумёртв, если он - как истукан, если все чувства его подавлены тяжестью труда?

But it was rarely that we even quarrelled — how can a man be up to much if he is half dead, if he is like a figure-head, if his feelings are blunted by grievous labour?

Но молчание страшно и мучительно лишь для тех, которые все уже сказали и нечего им больше говорить;

But silence is only a terror and a torture to those who have already said all they have to say and can say no more;

для людей же, которые не начинали своих речей,- для них молчанье просто и легко...

but for people who have not begun to find their voices, silence is simple and easy....

Иногда мы пели, и песня наша начиналась так:

Sometimes, however, we sang; it came about in this way.

среди работы вдруг кто-нибудь вздыхал тяжёлым вздохом усталой лошади и запевал тихонько одну из тех протяжных песен, жалобно-ласковый мотив которых всегда облегчает тяжесть на душе поющего.

One of us in the midst of his work would suddenly whinny like a tired horse and begin to croon very softly one of those protracted ditties, the sadly caressing motif of which always lightens the heaviness of the singer's soul.

Поёт один из нас, а мы сначала молча слушаем его одинокую песню, и она гаснет и глохнет под тяжёлым потолком подвала, как маленький огонь костра в степи сырой осенней ночью, когда серое небо висит над землёй, как свинцовая крыша.

One of us would begin singing, I say, and the rest would, at first, merely listen to his lonely song, and beneath the heavy roof of the cellar his song would flicker and die out like a tiny camp-fire in the steppe on a grey autumn night when the grey sky hangs over the earth like a leaden roof.

Потом к певцу пристаёт другой, и - вот уже два голоса тихо и тоскливо плавают в духоте нашей тесной ямы.

Presently the first singer would be joined by another, and then two voices, softly and sadly, would float upwards from the stifling heat of our narrow ditch.

И вдруг сразу несколько голосов подхватят песню,- она вскипает, как волна, становится сильнее, громче и точно раздвигает сырые, тяжёлые стены нашей каменной тюрьмы...

And then, suddenly, several voices together would lay hold of the song, and the song would swell forth like a wave, and become stronger and more sonorous, and seem to amplify the heavy grey walls of our stony prison.

Поют асе двадцать шесть; громкие, давно спевшиеся голоса наполняют мастерскую; песне тесно в ней;

And so it came about that the whole six-and-twenty of us would find ourselves singing — our sustained, sonorous concert would fill the work-room, and the song would seem not to have room enough therein.

она бьётся о камень стен, стонет, плачет и оживляет сердце тихой щекочущей болью, бередит в нем старые раны и будит тоску...

It would beat against the stone wall, wail, weep, stir within the benumbed heart the sensation of a gentle tickling ache, re-open old wounds in it, and awake it to anguish.

Певцы глубоко и тяжко вздыхают;

The singers would sigh deeply and heavily;

иной неожиданно оборвёт песню и долго слушает, как поют товарищи, и снова вливает свой голос в общую волну.

one of them would unexpectedly break off his own song and listen to the singing of his comrades, and then his voice would blend once more with the common billow of sound.

Иной, тоскливо крикнув: "эх!" -

Another of us, perhaps, would utter an anguished "Ah!"

поёт, закрыв глаза, и, может быть, густая, широкая волна звуков представляется ему дорогой куда-то вдаль, освещённой ярким солнцем,- широкой дорогой, и он видит себя идущим по ней...

and then continue singing with fast-closed eyes. No doubt the broad dense wave of sound presented itself to his mind as a road stretching far, far away — a broad road lit up by the bright sun, with he himself walking along that road.

Пламя в печи всё трепещет, всё шаркает по кирпичу лопата пекаря, мурлыкает вода в котле, и отблеск огня на стене всё так же дрожит, безмолвно смеясь...

And all the time the flame of the furnace was flickering and the baker's shovel was harshly scraping the brick floor, and the boiling water was humming in the cauldron, and the reflection of the fire was quivering on the wall and laughing at us noiselessly....

А мы выпеваем чужими словами своё тупое горе, тяжёлую тоску живых людей, лишенных солнца, тоску рабов.

And we were wailing forth in the words of others our dull misery, the heavy anguish of living beings deprived of the sun, the anguish of slaves.

Так-то жили мы, двадцать шесть, в подвале большого каменного дома, и нам было до того тяжело жить, точно все три этажа этого дома были построены прямо на плечах наших...

Thus we lived, twenty-six of us, in the cellar of a large stone house, and life was as grievous to us as if all the three upper storeys of this house had been built right upon our very shoulders.

Но, кроме песен, у нас было ещё нечто хорошее, нечто любимое нами и, может быть, заменявшее нам солнце.

But, besides the singing, we had one other good thing — a thing we set great store by and which, possibly, stood to us in the place of sunshine.

Во втором этаже нашего дома помещалась золотошвейня, и в ней, среди многих девушек-мастериц, жила шестнадцатилетняя горничная Таня.

In the second storey of our house was a gold-embroidery factory, and amongst the numerous factory girls employed there was a damsel sixteen years old, Tanya by name.

Каждое утро к стеклу окошечка, прорезанного в двери из сеней к нам в мастерскую, прислонялось маленькое розовое личико с голубыми весёлыми глазами и звонкий ласковый голос кричал нам:

Every morning she would come to the little window pierced through the door in the wall of our workshop, and pressing against it her tiny rosy face, with its merry blue eyes, would cry to us with a musical, friendly voice: "

- Арестантики!

"Poor little prisoners!

дайте кренделечков!

give me some little biscuits!"

Мы все оборачивались на этот ясный звук и радостно, добродушно смотрели на чистое девичье лицо, славно улыбавшееся нам.

All of us would instantly turn round at the familiar sound of that bright voice, and gaze good-naturedly and joyously at the pure virginal little face smiling upon us so gloriously.

Нам было приятно видеть приплюснутый к стеклу нос и мелкие белые зубы, блестевшие из-под розовых губ, открытых улыбкой.

It became a usual and very pleasant thing for us to see the little nose pressed against the window-pane, to see the tiny white teeth gleaming from under the rosy lips parted by a smile.

Мы бросались открыть ей дверь, толкая друг друга, и - вот она - весёлая такая, милая - входит к нам, подставляя свои передник, стоит пред нами, склонив немного набок свою головку, стоит и всё улыбается.

There would then be a general rush to open the door, each one trampling upon his fellows in his haste, and then in she would come, always so bright and pleasant, and stand before us, her head perched a little on one side, holding up her apron and smiling all the time.

Длинная и толстая коса каштановых волос, спускаясь через плечо, лежит на груди ее.

The long thick locks of her chestnut hair, falling across her shoulders, lay upon her breast.

Мы, грязные, темные, уродливые люди, смотрим на нее снизу вверх,- порог двери выше пола на четыре ступеньки,- мы смотрим на нее, подняв головы кверху, и поздравляем ее с добрым утром, говорим ей какие-то особые слова,- они находятся у нас только для нее.

We dirty, grimy, misshapen wretches stood there looking up at her — the threshold of the door was four steps above the level of the floor — we had to raise our heads to look at her, we would wish her good morning, and would address her in especial language — the words seemed to come to us expressly for her and for her alone.

У нас в разговоре с ней и голоса мягче и шутки легче.

When we conversed with her our voices were gentler than usual, and our jests were less rough.

У нас для нее-всё особое.

We had quite peculiar and different manners — and all for her.

Пекарь вынимает из печи лопату кренделей самых поджаристых и румяных и ловко сбрасывает их в передник Тани.

The baker would take out of the oven a shovelful of the ruddiest, best toasted biscuits, and skilfully fling them into Tanya's apron.

- Смотри, хозяину не попадись!-

"Take care you don't fall into the clutches of the master!"

!-предупреждаем мы ее.

we would always caution her.

Она плутовато смеётся, весело кричит нам:

And she, roguishly laughing, would call to us: "

- Прощайте, арестантики!-и исчезает быстро, как мышонок. Только...

"Good-bye, little prisoners," and vanish as quickly as a little mouse.

Но долго после ее ухода мы приятно говорим о ней друг с другом - всё то же самое говорим, что говорили вчера и раньше, потому что и она, и мы, и всё вокруг нас такое же, каким оно было и вчера и раньше...

Only — long after her departure, we would talk pleasantly about her among ourselves; we always said the same thing, and we said it late and early, because she and we and everything around us was always the same early and late.

Это очень тяжело и мучительно, когда человек живет, а вокруг него ничто не изменяется, и если это не убьёт насмерть души его, то чем дольше он живет, тем мучительнее ему неподвижность окружающего...

It is a heavy torment for a man to live where everything around him is unchanging, and if this does not kill the soul within him, the longer he lives the more tormenting will the immobility of his environment become.

Мы всегда говорили о женщинах так, что порой нам самим противно было слушать наши грубо бесстыдные речи, и это понятно, ибо те женщины, которых мы знали, может быть, и не стоили иных речей.

We always spoke of women in such a way that sometimes it went against the grain with us to listen to our own coarse, shameful speeches, and it will be understood that the sort of women we knew were unworthy to be alluded to in any other way.

Но о Тане мы никогда не говорили худо;

But we never spoke ill of Tanya.

никогда и никто из нас не позволял себе не только дотронуться рукою до нее, но даже вольной шутки не слыхала она от нас никогда.

None of us ever permitted himself to lay so much as a finger upon her; nay, more, she never heard a loose jest from any of us.

Быть может, это потому так было, что она не оставалась подолгу с нами:

Possibly this was because she never remained very long with us:

мелькнёт у нас в глазах, как звезда, падающая с неба, и исчезнет, а может быть - потому, что она была маленькая и очень красивая, а всё красивое возбуждает уважение к себе даже и у грубых людей.

she twinkled before our eyes like a star falling from heaven and vanished; but, possibly also, it was because she was so tiny and so very pretty, and everything beautiful awakens respect for it even in coarse people. And there was something else.

И ещё - хотя каторжный наш труд и делал нас тупыми волами, мы все-таки оставались людьми и, как все люди, не могли жить без того, чтобы не поклоняться чему бы то ни было.

Although our prison-like labour had made dull brutes of us, for all that we were still human beings, and, like all human beings, we could not live without worshipping something or other.

Лучше ее - никого не было у нас, и никто, кроме нее, не обращал внимания на нас, живших в подвале,никто, хотя в доме обитали десятки людей.

We had nothing better than she, and nobody but she took any notice of us who lived in that vault; nobody, though scores of people lived in that house.

И наконец - наверно, это главное-все мы считали ее чем-то своим, чем-то таким, что существует как бы только благодаря нашим кренделям;

And finally — and that, after all, was the chief thing — we all of us accounted her as in some sort our own, as, in some sort, only existing thanks to our biscuits;

мы вменили себе в обязанность давать ей горячие крендели, и это стало для нас ежедневной жертвой идолу, это стало почти священным обрядом и с каждым днём всё более прикрепляло нас к ней.

we looked upon it as our duty to give her biscuits piping hot, and this became to us a daily sacrifice to our idol; it became almost a sacred office, and every day bound us to her more and more.

Кроме кренделей, мы давали Тане много советов - теплее одеваться, не бегать быстро по лестнице, не носить тяжёлых вязанок дров.

Besides the biscuits we gave to Tanya a good deal of advice — she was to put on warmer clothes, not run rapidly upstairs, not to carry heavy loads of wood.

Она слушала наши советы с улыбкой, отвечала на них смехом и никогда не слушалась нас, но мы не обижались на это:

She listened to our advice with a smile, responded to it with laughter, and never followed it at all;

нам нужно было только показать, что мы заботимся о ней.

but we were not offended with her on that account, we only wanted to show her that we were taking care of her.

Часто она обращалась к нам с разными просьбами, просила, например, открыть тяжёлую дверь в погреб, наколоть дров,- мы с радостью и даже с гордостью какой-то делали ей это и всё другое, чего она хотела.

Sometimes she asked us to do different things for her; such, for instance, as to open the heavy cellar door, to chop up wood and so on, and we joyfully, nay, with a sort of pride, did for her all that she asked us to do.

Но когда один из нас попросил ее починить ему его единственную рубаху, она, презрительно фыркнув, сказала:

But, once, when one of us asked her to mend his only shirt, she sniffed contemptuously and said: "

- Вот ещё!

"What next!

Стану я, как же!..

do you think I've nothing better to do."

Мы очень посмеялись над чудаком и - никогда ни о чем больше не просили ее.

We laughed heartily at the silly fellow — and never asked her to do anything more.

Мы ее любили,- этим всё сказано.

We loved her — and when that is said all is said.

Человек всегда хочет возложить свою любовь на кого-нибудь, хотя иногда он ею давит, иногда пачкает, он может отравить жизнь ближнего своей любовью, потому что, любя, не уважает любимого.

A man always wants to lay his love upon someone, although sometime he may crush her beneath the weight of it, and sometimes he may soil her; he may poison the life of his neighbour with his love, because in loving he does not revere the beloved.

Мы должны были любить Таню, ибо больше было некого нам любить.

We were obliged to love Tanya because we had none else to love.

Порой кто-нибудь из нас вдруг почему-то начинал рассуждать так:

At times one or other of us would begin to reason about it like this: "

- И что это мы балуем девчонку?

"Why are we spoiling the wench like this?

Что в ней такого?

What is there in her after all?

а?

Eh?

Очень мы с ней что-то возимся!

We are making a great deal of fuss about her!"

Человека, который решался говорить такие речи, мы скоро и грубо укрощали - нам нужно было что-нибудь любить:

The fellow who ventured to use such language was pretty roughly snubbed, I can tell you. We wanted something to love, we had found what we wanted, and we loved it;

мы нашли себе это и любили, а то, что любим мы, двадцать шесть, должно быть незыблемо для каждого, как наша святыня, и всякий, кто идёт против нас в этом,- враг наш.

and what we six-and-twenty loved was bound to be inviolate, because it was our holy shrine, and everyone who ran contrary to us in this matter was our enemy.

Мы любим, может быть, и не то, что действительно хорошо, но ведь нас - двадцать шесть, и поэтому мы всегда хотим дорогое нам - видеть священным для других. Любовь наша не менее тяжела, чем ненависть... и, может быть, именно поэтому некоторые гордецы утверждают, что наша ненависть более лестна, чем любовь... Но почему же они не бегут от нас, если это так?

No doubt people often love what is not really good — but here we were, all twenty-six of us, in the same boat, and therefore what we considered dear we would have others regard as sacred.

Кроме крендельной, у нашего хозяина была ещё и булочная;

Besides the biscuit factory our master had a fancy-bakery;

она помещалась в том же доме, отделанная от нашей ямы только стеной;

it was located in the same house, and only separated from our hole by a wall;

но булочники - их было четверо - держались в стороне от нас, считая свою работу чище нашей, и поэтому, считал себя лучше нас, они не ходили к нам в мастерскую, пренебрежительно подсмеивались над нами, когда встречали нас на дворе;

but the fancy-bakers — there were four of them — kept us at arm's-length, considering their work as cleaner than ours, and for that reason considering themselves as better than we. So they did not come into our workshop, and laughed contemptuously at us when they met us in the yard.

мы тоже не ходили к ним:

We, too, did not go to them;

нам запрещал это хозяин из боязни, что мы станем красть сдобные булки.

our master had forbidden us to do so for fear we should steal the milk scones.

Мы не любили булочников, потому что завидовали им:

We did not like the fancy-bakers because we envied them.

их работа была легче нашей, они получали больше нас, их кормили лучше, у них была просторная, светлая мастерская, и все они были такие чистые, здоровые - противные нам.

Their work was lighter than ours; they got more than we did and were better fed; they had a spacious, well-lighted workshop, and they were all so clean and healthy — quite the opposite to us.

Мы же все-какие-то жёлтые и серые;

We indeed, the whole lot of us, looked greyish or yellowish;

трое из нас болели сифилисом, некоторые - чесоткой, один был совершенно искривлён ревматизмом.

three of us were suffering from disease, others from consumption, one of us was absolutely crippled by rheumatism.

Они по праздникам и в свободное от работы время одевались в пиджаки и сапоги со скрипом, двое из них имели гармоники, и все они ходили гулять в городской сад,- мы же носили какие-то грязные лохмотья и опорки или лапти на ногах, нас не пускала в городской сад полиция - могли ли мы любить булочников?

They, on feast-days and in their spare time, put on pea-jackets and boots that creaked; two of them had concertinas, and all of them went strolling in the Park — we went about in little better than dirty rags, with down-at-heel slippers or bast shoes on our feet, and the police would not admit us into the Park — how could we possibly love the fancy-bakers?

И вот однажды мы узнали, что у них запил пекарь, хозяин рассчитал его и уже нанял другого и что этот другой - солдат, ходит в атласной жилетке и при часах с золотой цепочкой.

Presently we heard that their overseer had taken to drink, that the master had dismissed him and hired another, and that this other was a soldier who went about in a rich satin waistcoat, and on great occasions wore a gold chain.

Нам было любопытно посмотреть на такого щёголя, и в надежде увидеть его мы, один за другим, то и дело стали выбегать на двор.

We were curious to see such a toff, and, in the hope of seeing him, took it in turns to run out into the yard one after the other.

Но он сам явился в нашу мастерскую.

But he himself appeared in our workshop.

Пинком ноги ударив в дверь, он отворил ее и, оставив открытой, стал на пороге, улыбаясь, и сказал нам:

He kicked at the door, it flew open, and, keeping it open, he stood on the threshold, smiled, and said to us: "

- Бог на помощь!

"God be with you!

Здорово, ребята!

I greet you, my children!"

Морозный воздух, врываясь в дверь густым дымчатым облаком, крутился у его ног, он же стоял на пороге, смотрел на нас сверху вниз, и из-под его белокурых, ловко закрученных усов блестели крупные жёлтые зубы.

The frosty air, rushing through the door in thick smoky clouds, whirled round his feet, and there he stood on the threshold looking down upon us from his eminence, and from beneath his blonde, skilfully twisted moustaches gleamed his strong yellow teeth.

Жилетка на нем была действительно - какая-то особенная - синяя, расшитая цветами, она вся как-то сияла, а пуговицы на ней были из каких-то красных камешков.

His vest really was something quite out of the common — it was blue, embroidered with flowers, and had a sort of sparkle all over it, and its buttons were made of pretty little pearls.

И цепочка была...

And the gold chain was there....

Красив он был, этот солдат, высокий такой, здоровый, с румяными щеками, и большие светлые глаза его смотрели хорошо - ласково и ясно.

He was handsome, that soldier was, quite tall, robust, with ruddy cheeks, and his large bright eyes looked good and friendly and clear.

На голове у него был надет белый туго накрахмаленный колпак, а из-под чистого, без единого пятнышка, передника выглядывали острые носки модных, ярко вычищенных сапог.

On his head was a white stiffly starched cap, and from beneath his clean spotless spats appeared the bright tops of his modish brilliantly polished boots.

Наш пекарь почтительно попросил его затворить дверь;

Our baker asked him, respectfully, to shut the door.

он не торопясь сделал это и начал расспрашивать нас о хозяине.

He did so, quite deliberately, and began asking us questions about our master.

Мы наперебой друг перед другом сказали ему, что хозяин наш выжига, жулик, злодей и мучитель,- всё, что можно и нужно было сказать о хозяине, но нельзя написать здесь.

We outdid each other in telling him that our master was a blood-sucker, a slave-driver, a malefactor, and a tormentor; everything in short that we could and felt bound to say about our master, but it is impossible to write it down here.

Солдат слушал, шевелил усами и рассматривал нас мягким, светлым взглядом.

The soldier listened, twirled his moustache, and regarded us with a gentle, radiant look.

- А у вас тут девчонок много...-

"And I suppose now you've a lot of little wenches about here?"

вдруг сказал он.

he suddenly said.

Некоторые из нас почтительно засмеялись, иные скорчили сладкие рожи, кто-то пояснил солдату, что тут девчонок - девять штук,

Some of us laughed respectfully, others made languishing grimaces; one of us made it quite clear to the soldier that there were wenches here — a round dozen of them.

- Пользуетесь? -

"Do you amuse yourselves?"

спросил солдат, подмигивая глазом.

asked the soldier, blinking his eyes.

Опять мы засмеялись, не очень громко и сконфуженным смехом...

Again we laughed, not very loudly, and with some confusion of face....

Многим бы из нас хотелось показаться солдату такими же удалыми молодцами, как и он, но никто не умел сделать этого, ни один не мог.

Many of us would have liked to show the soldier that they were as dashing fellows as himself, but none dared to do so; no, not one.

Кто-то сознался в этом, тихо сказав:

One of us indeed hinted as much by murmuring: "

- Где уж нам...

"Situated as we are...."

- Н-да, вам это трудно!-

"Yes, of course, it would be hard for you!"

!-уверенно молвил солдат, пристально рассматривая нас.-

observed the soldier confidentially, continuing to stare at us. "

Вы чего-то... не того...

"You ought to be — well, not what you are.

Выдержки у вас нет... порядочного образа... вида, значит!

You're down on your luck — there's a way of holding one's self — there's the look of the thing — you know what I mean!

А женщина - она любит вид в человеке!

And women you know like a man with style about him.

Ей чтобы корпус был настоящий... чтобы всё-аккуратно!

He must be a fine figure of a man — everything neat and natty you know.

И притом она уважает силу...

And then, too, a woman respects strength.

Рука чтобы - во!

Now what do you think of that for an arm, eh?"

Солдат выдернул из кармана правую руку с засученным рукавом рубахи, по локоть голую, и показал ее нам... Рука была белая, сильная, поросшая блестящей, золотистой шерстью.

The soldier drew his right arm from his pocket, with the shirt-sleeve stripped back, bare to the elbow, and showed it to us It was a strong, white arm, bristling with shiny, gold-like hair.

- Нога, грудь-во всем нужна твёрдость...

"Legs and breast the same — plenty of grit there, eh?

И опять же - чтобы одет был человек по форме... как того требует красота вещей...

And then, too, a man must be stylishly dressed, and must have nice things.

Меня вот - бабы любят.

Now look at me — all the women love me!

Я их не зову, не маню,- сами по пяти сразу на шею лезут...

I neither call to them nor wink at them — they come falling on my neck by the dozen."

Он присел на мешок с мукой и долго рассказывал о том, как любят его бабы и как он храбро обращается с ними.

He sat down on a flour-basket and discoursed to us for a long time about how the women loved him, and how valiantly he comported himself with them.

Потом он ушёл, и, когда дверь, взвизгнув, затворилась за ним, мы долго молчали, думая о нем и о его рассказах.

After he had gone, and when the creaking door had closed behind him, we were silent for a long time, thinking of him and of his yarns.

А потом как-то вдруг все заговорили, и сразу выяснилось, что он всем нам понравился.

And after a bit we suddenly all fell a-talking at once, and agreed unanimously that he was a very pleasant fellow.

Такой простой и славный - пришёл, посидел, поговорил.

He was so straightforward and jolly — he came and sat down and talked to us just as if he were one of us.

К нам никто не ходил, никто не разговаривал с нами так, дружески...

No one had ever come and talked to us in such a friendly way before.

И мы всё говорили о нем и о будущих его успехах у золотошвеек, которые, встречаясь с нами на дворе, или, обидно поджимая губы, обходили нас сторонкой, или шли прямо на нас, как будто нас и не было на их дороге.

And we talked of him and of his future successes with the factory girls at the gold-embroiderer's, who, whenever they met us in the yard, either curled their lips contemptuously, or gave us a wide berth, or walked straight up to us as if we were not in their path at all.

А мы всегда только любовались ими и на дворе, и когда они проходили мимо наших окон - зимой одетые в какие-то особые шапочки и шубки, а летом - в шляпках с цветами и с разноцветными зонтиками в руках.

And as for us, we only feasted our eyes upon them when we met them in the yard, or when they passed by our window, dressed in winter in peculiar little fur caps and fur pelisses, and in summer in hats covered with flowers, and with sunshades of various colours in their hands.

Зато между собою мы говорили об этих девушках так, что если б они слышали нас, то все взбесились бы от стыда и обиды.

But, on the other hand, among ourselves, we talked of these girls in such a way that, had they heard it, they would have gone mad with rage and shame.

- Однако как бы он и Танюшку... не испортил! -

"But how about little Tanya — I hope he won't spoil her!"

вдруг озабоченно сказал пекарь.

said our chief baker suddenly with a gloomy voice.

Мы все замолчали, поражённые этими словами.

We were all silent, so greatly had these words impressed us.

Мы как-то забыли о Тане:

We had almost forgotten about Tanya:

солдат как бы загородил ее от нас своей крупной красивой фигурой.

the soldier had shut her out from us, as it were, with his fine burly figure.

Потом начался шумный спор:

Presently a noisy dispute began.

одни говорили, что Таня не допустит себя до этого, другие утверждали, что ей против солдата не устоять, третьи, наконец, предлагали в случае, если солдат станет привязываться к Тане,- переломать ему ребра.

Some said that Tanya would not demean herself by any such thing; others maintained that she would be unable to stand against the soldier; finally, a third party proposed that if the soldier showed any inclination to attach himself to Tanya, we should break his ribs.

И наконец все решили наблюдать за солдатом и Таней, предупредить девочку, чтобы она опасалась его...

And, at last, we all resolved to keep a watch upon the soldier and Tanya, and warn the girl to beware of him....

Это прекратило споры.

And so the dispute came to an end.

Прошло с месяц времени;

A month passed by.

солдат пек булки, гулял с золотошвейками, часто заходил к нам в мастерскую, но о победах над девицами не рассказывал, а все только усы крутил да смачно облизывался.

The soldier baked his fancy-rolls, walked out with the factory girls, and frequently paid us a visit in our workshop, but of his victories over the wenches he said never a word, but only twirled his moustaches and noisily smacked his lips.

Таня каждое утро приходила к нам за "кренделечками" и, как всегда, была весёлая, милая, ласковая с нами.

Tanya came to us every morning for her "little biscuits," and was always merry, gentle, and friendly with us.

Мы пробовали заговаривать с нею о солдате,- она называла его "пучеглазым телёнком" и другими смешными прозвищами, и это успокоило нас.

We tried to talk to her about the soldier — she called him "the goggle-eyed bull-calf," and other ridiculous names, and that reassured us.

Мы гордились нашей девочкой, видя, как золотошвейки льнут к солдату;

We were proud of our little girl when we saw how the factory girls clung to the soldier.

отношение Тани к нему как-то поднимало всех нас, и мы, как бы руководствуясь ее отношением, сами начинали относиться к солдату пренебрежительно.

Tanya's dignified attitude towards him seemed to raise the whole lot of us, and we, as the directors of her conduct, even began to treat the soldier himself contemptuously.

А ее ещё больше полюбили, ещё более радостно и добродушно встречали ее по утрам.

But her we loved more than ever, her we encountered each morning more and more joyfully and good-humouredly.

Но однажды солдат пришёл к нам немного выпивши, уселся и начал смеяться, а когда мы спросили его: над чем это он смеётся? - он объяснил:

But one day the soldier came to us a little the worse for liquor, he sat him down, began laughing, and when we asked him what he was laughing about, he explained:

- Две подрались из-за меня... Лидька с Грушкой...

"Two of the wenches have been quarrelling about me, Liddy and Gerty," said he. "

Ка-ак они себя изуродовали, а?

"How they did blackguard each other!

Ха-ха!

Ha, ha, ha!

За волосы одна другую, да на пол ее в сенях, да верхом на нее...

They caught each other by the hair, and were down on the floor in a twinkling, one on the top of the other;

ха-ха-ха!

ha, ha, ha!

Рожи поцарапали... порвались... умора!

And they tore and scratched like anything, and I was nearly bursting with laughter.

И почему это бабы не могут честно биться?

Why can't women fight fair?

Почему они царапаются? а?

Why do they always scratch, eh?"

Он сидел на лавке, здоровый, чистый такой, радостный, сидел и всё хохотал.

He was sitting on the bench; there he sat so healthy, clean, and light-hearted, and roared with laughter.

Мы молчали.

We were silent.

Нам он почему-то был неприятен в этот раз.

Somehow, or other, he was disagreeable to us at that moment.

- Н-нет, как мне везёт на бабу, а?

"No, I can't make it out. What luck I do have with women, it is ridiculous.

Умора! Мигнёшь, и - готова!

I've but to wink, and — she is ready.

Ч-чёрт!

The d-deuce is in it."

Его белые руки, покрытые блестящей шерстью, поднялись и вновь упали на колени, громко шлёпнув по ним, И он смотрел на нас таким приятно удивленным взглядом, точно и сам искренно недоумевал, почему он так счастлив в делах с женщинами.

His white arms, covered with shining gold down, rose in the air and fell down again on his knees with a loud bang. And he regarded us with such a friendly look of amazement, just as if he himself were frankly puzzled by the felicity of his dealings with women.

Его толстая, румяная рожа самодовольно и счастливо лоснилась, и он все смачно облизывал губы.

His plump, ruddy face regularly shone with happiness and self-complacency, and he kept on noisily smacking his lips.

Наш пекарь сильно и сердито шаркнул лопатой о шесток печи и вдруг насмешливо сказал:

Our chief baker scraped his shovel along the hearth violently and angrily, and suddenly remarked, with a sneer:

- Не великой силой валят ёлочки, а ты сосну повали...

"It is no great feat of strength to fell little fir-trees, but to fell a full-grown pine is a very different matter.

- То есть - это ты мне говоришь? -

"Is that meant for me, now?"

спросил солдат.

queried the soldier.

- А тебе...

"It is meant for you."

"What do you mean?"

"Nothing....

Never mind."

"Nay, stop a bit!

What's your little game?

Какая сосна?

What pine-tree do you mean?"

Наш пекарь не отвечал, быстро работая лопатой в печи: сбросит в нее сваренные крендели, подденет готовые и с шумом швыряет на пол, к мальчишкам, нанизывающим их на мочалки.

Our master-baker didn't answer, he was busily working with his shovel at the stove, shovelled out the well-baked biscuits, sifted those that were ready, and flung them boisterously on to the floor to the lads who were arranging them in rows on the bast wrappings.

Он как бы позабыл о солдате и разговоре с ним.

He seemed to have forgotten the soldier and his talk with him.

Но солдат вдруг впал в какое-то беспокойство.

But the soldier suddenly became uneasy.

Он поднялся на ноги и пошёл к печи, рискуя наткнуться грудью на черенок лопаты, судорожно мелькавший в воздухе.

He rose to his feet and approached the stove, running the risk of a blow in the chest from the handle of the shovel which was whirling convulsively in the air.

- Нет, ты скажи - кто такая?

"Come, speak — what she did you mean?

Ты меня обидел...

You have insulted me.

Я? От меня не отобьётся ни одна, не-ет!

Not a single she shall ever get the better of me, n-no — I say.

А ты мне говоришь такие обидные слова...

And then, too, you used such offensive words to me...."

Он действительно казался искренно обиженным.

He really seemed to be seriously offended.

Ему, должно быть, не за что было уважать себя, кроме как за своё уменье совращать женщин;

No doubt he had but a poor opinion of himself except On this one point: his ability to win women.

быть может, кроме этой способности, в нем не было ничего живого, и только она позволяла ему чувствовать себя живым человеком.

Possibly, except this one quality, there was nothing really vital in the man at all, and only this single quality allowed him to feel himself a living man.

Есть же люди, для которых самым ценным и лучшим в жизни является какая-нибудь болезнь их души или тела.

There are people who look upon some disease, either of the body, or of the soul, as the best and most precious thing in life.

Они носятся с ней всё время жизни и лишь ею живы;

They nurse it all their lives, and only in it do they live at all.

страдая от нее, они питают себя ею, они на нее жалуются другим и этим обращают на себя внимание ближних.

Though they suffer by it, yet they live upon it. They complain of it to other people, and by means of it attract to themselves the attention of their neighbours.

За это взимают с людей сочувствие себе, и, кроме этого,- у них нет ничего.

They use it as a means of obtaining sympathy, and without it — they are nothing at all.

Отнимите у них эту болезнь, вылечите их, и они будут несчастны, потому что лишатся единственного средства к жизни,- они станут пусты тогда.

Take away from them this disease, cure them, and they will be unhappy because they are deprived of the only means of living — there they stand empty.

Иногда жизнь человека бывает до того бедна, что он невольно принуждён ценить свой порок и им жить;

Sometimes the life of a man is poor to such a degree that he is involuntarily obliged to put a high value on some vice, and live thereby;

и можно сказать, что часто люди бывают порочны от скуки.

indeed, we may say straight out that very often people become vicious from sheer ennui.

Солдат обиделся, лез на нашего пекаря и выл:

The soldier was offended, rushed upon our master-baker, and bellowed: "

- Нет, ты скажи - кто?

"Come, I say — speak out! Who was it?"

- Сказать? -

"Speak out, eh?"--

вдруг повернулся к нему пекарь.

?"--and the master-baker suddenly turned round upon him.

"Yes!--Well?"

"Do you know Tanya?"

"Well!"

"Well, there you are!--

!--try her!"

"I?"

"You."

"Pooh!

That's nothing."

"Let us see!"

"You shall see.

Ha-ha-ha!"

"She look at you!"

"Give me a month!"

- Экий ты хвальбишка, солдат!

"What a braggart you are, soldier!"

"A fortnight!

I'll show you.

Who's she?

Little Tanya!

Pooh!"

"And now be off!--

!--you're in the way."

- Две недели - и готово!

"A fortnight, I say — and the thing's done.

Ах ты...

Poor you, I say!"

- Пошёл, говорю!

"Be off, I say."

Наш пекарь вдруг освирепел и замахнулся лопатой.

Our baker suddenly grew savage; and flourished his shovel.

Солдат удивленно попятился от него, посмотрел на нас, помолчал и, тихо, зловеще сказав: "

The soldier backed away from him in astonishment, and observed us in silence. "Good!"

"Хорошо же!" - ушёл от нас,

he said at last with ominous calmness — and departed.

Во время спора мы все молчали, заинтересованные им.

During the dispute we all remained silent, we were too deeply interested in it to speak.

Но когда солдат ушёл, среди нас поднялся оживлённый, громкий говор и шум.

But when the soldier departed, there arose from among us a loud and lively babble of voices.

Кто-то крикнул пекарю:

Someone shrieked at the baker: "

- Не дело ты затеял, Павел!

"A pretty business you've set a-going, Paul!"

- Работай знай - свирепо ответил пекарь.

"Go on working, d'ye hear!" replied the master-baker fiercely.

Мы чувствовали, что солдат задет за живое и что Тане грозит опасность.

We felt that the soldier would make the assault, and that Tanya was in danger.

Мы чувствовали это, и в то же время всех нас охватило жгучее, приятное нам любопытство - что будет?

We felt this, and yet at the same time we were all seized by a burning curiosity that was not unpleasant — what would happen?

Устоит ли Таня против солдата?

Would Tanya stand firm against the soldier?

И почти все уверенно кричали:

And almost all of us cried, full of confidence:

- Танька?

"Little Tanya?

Она устоит! Ее голыми руками не возьмёшь!

She'll stand firm enough!"

Нам страшно хотелось испробовать крепость нашего божка;

We had all of us a frightful longing to put the fortitude of our little idol to the test.

мы напряженно доказывали друг другу, что наш божок - крепкий божок и выйдет победителем из этого столкновения.

We excitedly proved to each other that our little idol was a strong little idol, and would emerge victorious from this encounter.

Нам наконец стало казаться, что мы мало раззадорили солдата, что он забудет о споре и что нам нужно хорошенько разбередить его самолюбие.

It seemed to us, at last, that we had not egged on our soldier enough, that he was forgetting the contest, and that we ought to spur his vanity just a little bit.

Мы с этого дня начали жить какой-то особенной, напряженно нервной жизнью,- так ещё не жили мы.

From that day forth we began to live a peculiar life, at high nervous tension, such as we had never lived before.

Мы целые дни спорили друг с другом, как-то поумнели все, стали больше и лучше говорить.

We quarrelled with each other for days together, just as if we had all grown wiser, and were able to talk more and better.

Нам казалось, что мы играем в какую-то игру с чёртом и ставка с нашей стороны - Таня, И когда мы узнали от булочников, что солдат начал "приударять за нашей Танькой", нам сделалось жутко хорошо и до того любопытно жить, что мы даже не заметили, как хозяин, пользуясь нашим возбуждением, набавил нам работы на четырнадцать пудов теста в сутки.

It seemed to us as if we were playing a sort of game with the Devil, and the stake on our part was — Tanya. And when we heard from the fancy-bread-bakers that the soldier had begun "to run after our little Tanya," it was painfully well with us, and so curious were we to live it out, that we did not even observe that our master, taking advantage of our excitement, had added 14 poods of paste to our daily task.

Мы как будто даже и не уставали от работы.

We practically never left off working at all.

Имя Тани целый день не сходило у нас с языка.

The name of Tanya never left our tongues all day.

И каждое утро мы ждали ее с каким-то особенным нетерпением. Иногда нам представлялось, что она войдёт к нам,- и уже это будет не та, прежняя Таня, а какая-то другая.

And every morning we awaited her with a peculiar sort of impatience.

Мы, однако, ничего не говорили ей о происшедшем споре.

Nevertheless we said not a word to her of the contest actually proceeding.

Ни о чем не спрашивали ее и по-прежнему относились к ней любовно и хорошо.

We put no questions to her, and were kind and affectionate to her as before.

Но уже в это отношение вкралось что-то новое и чуждое прежним нашим чувствам к Тане - и это новое было острым любопытством, острым и холодным, как стальной нож...

Yet in our treatment of her there had already crept in something new and strangely different to our former feeling for Tanya — and this new thing was a keen curiosity, keen and cold as a steel knife.

- Братцы! Сегодня срок! - сказал однажды утром пекарь, становясь к работе.

"My friends, the time's up to-day," said the master-baker one morning as he set about beginning his work.

Мы хорошо знали это и без его напоминания, но все-таки встрепенулись.

We knew that well enough without any reminder from him, but we trembled all the same.

- Глядите на нее... сейчас придёт! - предложил пекарь.

"Look at her well, she'll be here immediately," continued the baker.

Кто-то с сожалением воскликнул:

Someone exclaimed compassionately:

- Да ведь разве глазами что увидишь!

"As if eyes could see anything!"

И снова между нами разгорелся живой, шумный спор.

And again a lively, stormy debate arose among us.

Сегодня мы узнаем наконец, насколько чист и недоступен для грязи тот сосуд, в который мы вложили наше лучшее.

To-day we were to know at last how clean and inviolable was the vessel in which we had placed our best.

В это утро мы как-то сразу и впервые почувствовали, что действительно играем большую игру, что эта проба чистоты нашего божка может уничтожить его для нас.

That morning, all at once and as if for the first time, we began to feel that we were really playing a great game, and that this test of the purity of our divinity might annihilate it altogether so far as we were concerned.

Мы все эти дни слышали, что солдат упорно и неотвязно преследует Таню, но почему-то никто из нас не спросил ее, как она относится к нему.

We had all heard during the last few days that the soldier was obstinately and persistently persecuting Tanya, yet how was it that none of us asked her what her relations with him were?

А она продолжала аккуратно каждое утро являться к нам за крендельками и была всё такая же, как всегда.

And she used to come to us regularly, every morning, for her little biscuits, and was the same as ever.

И в этот день мы скоро услыхали ее голос:

And this day also we very soon heard her voice.

- Арестантики! Я пришла...

"Little prisoners, I have come...."

Мы поторопились впустить ее, и когда она вошла, то, против обыкновения, встретили ее молчанием.

We crowded forward to meet her, and when she came in, contrary to our usual custom, we met her in silence.

Глядя на нее во все глаза, мы не знали, о чем нам говорить с ней, о чем спросить ее.

Looking at her with all our eyes, we knew not what to say to her, what to ask her.

И стояли мы пред нею темной, молчаливой толпой.

We stood before her a gloomy, silent crowd.

Она, видимо, удивилась непривычной для нее встрече,- и вдруг мы увидели, что она побледнела, забеспокоилась, как-то завозилась на месте и сдавленным голосом спросила:

She was visibly surprised at this unusual reception — and all at once we saw her grow pale, uneasy, fidget in her place, and inquire in a subdued voice:

- Что это вы... какие?

"What's the matter with you?"

- А ты? -

"And how about yourself?"

угрюмо бросил ей пекарь, не сводя с нее глаз.

the master-baker sullenly said, never taking his eyes off her.

- Что - я?

"Myself? What do you mean?"

- Н-ничего...

"Oh, nothing, nothing."

- Ну, давайте скорее крендельки...

"Come, give me the biscuits!--quick!"

Никогда раньше она не торопила нас...

Never before had she been so sharp with us.

- Поспеешь! - сказал пекарь, не двигаясь и не отрывая глаз от ее лица.

"You're in a hurry," said the baker, not moving and never taking his eyes from her face.

Тогда она вдруг повернулась и исчезла в двери.

Then she suddenly turned round and disappeared through the door.

Пекарь взялся за лопату и спокойно молвил, отворотясь к печке:

The baker caught up his shovel and, turning towards the stove, remarked quietly:

- Значит-готово!..

"It means — she's all ready for him.

Ай да солдат!..

Ah, that soldier.... the scoundrel....

Подлец!..

the skunk!"

Мы. как стадо баранов, толкая друг друга, пошли к столу, молча уселись и вяло начали работать.

We like a flock of sheep, rubbing shoulders with each other, went to our table, sat down in silence, and wearily began to work.

Вскоре кто-то сказал:

Presently, someone said: "

- А может, ещё...

"Yet is it possible...?"

- Ну-ну! Разговаривай!-

"Well, well, what's the good of talking?"

!-закричал пекарь.

screeched the baker.

Мы все знали, что он человек умный, умнее нас.

We all knew that he was a wise man, far wiser than we.

И окрик его мы поняли, как уверенность в победе солдата...

And we understood his exclamation as a conviction of the victory of the soldier....

Нам было грустно и неспокойно...

We felt miserable and uneasy.

В 12 часов, во время обеда, пришёл солдат.

At twelve o'clock — dinner-time — the soldier arrived.

Он был, как всегда, чистый и щеголеватый и, как всегда, смотрел нам прямо в глаза.

He was as usual spruce and genteel and — as he always did — looked us straight in the eyes.

А нам неловко было смотреть на него.

But we found it awkward to look at him.

- Ну-с. господа честные, хотите, я вам покажу солдатскую удаль? сказал он, гордо усмехаясь.-

"Well, my worthy gentlemen, if you like, I'll show you a bit of martial prowess," said he, laughing proudly. "

Так вы выходите в сени и смотрите в щели... поняли?

"Just you come out into the outhouse and look through the crevices — do you understand?"

Мы вышли и, навалившись друг на друга, прильнули к щелям в дощатой стене сеней, выходившей на двор.

Out we went, elbowing each other on the way, and glued our faces to the crevices in the boarded-up wall of the outhouse looking upon the courtyard.

Мы недолго ждали...

We had not long to wait.

Скоро спешной походкой, с озабоченным лицом, по двору прошла Таня, перепрыгивая через лужи талого снега и грязи. Она скрылась за дверью в погреб.

Very soon, at a rapid pace, and with a face full of anxiety, Tanya came tearing through the yard, springing over the puddles of stale snow and mud.

Потом, не торопясь и посвистывая, туда прошёл солдат.

Shortly afterwards, in not the least hurry and whistling as he went, appeared the soldier, making his way in the same direction as Tanya, evidently they had arranged a rendezvous.

Руки у него были засунуты в карманы, а усы шевелились...

His arms were thrust deep down in his pockets, and his moustaches were moving up and down.... He also disappeared....

Шел дождь, и мы видели, как его капли падали в лужи и лужи морщились под их ударами.

Then the rain came, and we watched the raindrops falling into the puddles, and the puddles wrinkle beneath their impact.

День был сырой, серый - очень скучный день.

The day was damp and grey — a very wearying day.

На крышах ещё лежал снег, а на земле уже появились темные пятна грязи, И снег на крышах тоже был покрыт бурым, грязноватым налётом.

Snow still lay upon the roofs, and on the earth dark patches of mud were already appearing. And the snow on the roofs also got covered with dirty dark-brown smuts.

Дождь шел медленно, звучал он уныло.

The rain descended slowly with a melancholy sound.

Нам было холодно и неприятно ждать... Первым вышел из погреба солдат; он пошёл по двору медленно, шевеля усами, засунув руки в карманы,- такой же, как всегда,

We found it cold and unpleasant to stand waiting there, but we were furious with Tanya for having deserted us, her worshippers, for the sake of a common soldier, and we waited for her with the grim delight of executioners.

Потом - вышла и Таня.

After a while — we saw Tanya returning.

Глаза у нее... глаза у нее сияли радостью и счастьем, а губы-улыбались.

Her eyes — yes, her eyes, actually sparkled with joy and happiness, and her lips — were smiling.

И шла она. как во сне, пошатываясь, неверными шагами...

And she was walking as if in a dream, rocking a little to and fro, with uncertain footsteps....

Мы не могли перенести этого спокойно.

We could not endure this calmly.

Все сразу мы бросились к двери, выскочили на двор и засвистали, заорали на нее злобно, громко, дико,

The whole lot of us suddenly burst through the door, rushed into the yard, and hissed and yelled at her with evil, bestial violence.

Она вздрогнула, увидав нас, и стала, как вкопанная, в грязь под ее ногами.

On perceiving us she trembled — and stood as if rooted in the mud beneath her feet.

Мы окружили ее и злорадно, без удержу, ругали ее похабными словами, говорили ей бесстыдные вещи.

We surrounded her and, maliciously, without any circumlocution, we reviled her to our hearts' content, and called her the most shameful things.

Мы делали это не громко, не торопясь, видя, что ей некуда идти, что она окружена нами и мы можем издеваться над ней, сколько хотим.

We did not raise our voices, we took our time about it. We saw that she had nowhere to go, that she was in the midst of us, and we might vent our rage upon her as much as we liked.

Не знаю почему, но мы не били ее.

I don't know why, but we did not beat her.

Она стояла среди нас и вертела головой то туда, то сюда, слушая наши оскорбления.

She stood in the midst of us, and kept turning her head now hither, now thither, as she listened to our insults.

А мы - всё больше, всё сильнее бросали в нее грязью и ядом наших слов.

And we — bespattered her, more and more violently, with the mud and the venom of our words.

Краска сошла с ее лица. Ее голубые глаза, за минуту пред этим счастливые, широко раскрылись, грудь дышала тяжело, и губы вздрагивали.

The colour quitted her face, her blue eyes, a minute before so radiant with happiness, opened widely, her bosom heaved heavily, and her lips trembled.

А мы, окружив ее, мстили ей, ибо она ограбила нас.

And we, surrounding her, revenged ourselves upon her, for she had robbed us.

Она принадлежала нам, мы на нее расходовали наше лучшее, и хотя это лучшее - крохи нищих, но нас - двадцать шесть, она - одна, и поэтому нет ей муки от нас, достойной вины ее!

She had belonged to us, we had expended our best upon her, and although that best was but a beggar's crumb, yet we were six-and-twenty and she was but one, therefore we could not devise torments worthy of her fault.

Как мы ее оскорбляли!..

How we did abuse her!

Она всё молчала, всё смотрела на нас дикими глазами, и всю ее била дрожь.

She was silent all along — all along she looked at us with the wild eyes of a hunted beast, she was all of a tremble.

Мы смеялись, ревели, рычали...

We ridiculed, we reviled, we baited her....

К нам откуда-то подбегали ещё люди...

Other people came running up to us....

Кто-то из нас дёрнул Таню за рукав кофты...

One of us plucked Tanya by the sleeve.

Вдруг глаза ее сверкнули; она, не торопясь, подняла руки к голове и, поправляя волосы, громко, но спокойно сказала прямо в лицо нам:

Suddenly her eyes sparkled, she leisurely raised her hands to her head and, tidying her hair, looked straight into our faces, and cried loudly but calmly:

- Ах вы, арестанты несчастные!..

"Ugh! you wretched prisoners!"

И она пошла прямо на нас, так просто пошла, как будто нас и не было пред ней, точно мы не преграждали ей дороги.

And she walked straight up to us, walked as simply as if we were not standing there before her at all, as if we were not obstructing her way.

Поэтому никого из нас действительно не оказалось на ее пути.

And for that very reason not one of us was actually standing in her way when she came up to us.

А выйдя из нашего круга, она, не оборачиваясь к нам, так же громко, гордо и презрительно ещё сказала:

And proceeding out of our midst and, without so much as turning towards us, loudly, and with indescribable contempt, she kept on saying:

- Ах вы, сво-олочь...

"Ugh! you wretches!

га-ады...

you vermin!"

И - ушла, прямая, красивая, гордая.

And — off she went.

Мы же остались среди двора, в грязи, под дождём и серым небом без солнца...

We remained standing in the yard, in the midst of the mud, beneath the pouring rain and the grey, sunless sky.

Потом и мы молча ушли в свою сырую каменную яму.

Presently we returned in silence to our grey, stony dungeon.

Как раньше, солнце никогда не заглядывало к нам в окна, и Таня не приходила больше никогда!..

As before, the sun never once looked through our window, and — there was no Tanya now.