Читальный зал | Edgar Allan Poe | Metzengerstein | 📋 | 📖 | 🔀 | Английский ⇄

Pestis eram vivus—moriens tua mors ero. — Martin Luther Horror and fatality have been stalking abroad in all ages.

Ужас и рок преследовали человека извечно.

Why then give a date to this story I have to tell?

Зачем же в таком случае уточнять, когда именно сбылось то пророчество, к которому я обращаюсь?

Let it suffice to say, that at the period of which I speak, there existed, in the interior of Hungary, a settled although hidden belief in the doctrines of the Metempsychosis.

Достаточно будет сказать, что в ту пору, о которой пойдёт речь, в самых недрах Венгрии ещё жива и крепка была вера в откровения и таинства учения о переселении душ.

Of the doctrines themselves—that is, of their falsity, or of their probability—I say nothing.

О самих этих откровениях и таинствах, заслуживают ли они доверия или ложны, умолчу.

I assert, however, that much of our incredulity—as La Bruyère says of all our unhappiness—“ vient de ne pouvoir être seuls..” {}

Полагаю, однако, что недоверчивость наша (как говаривал Лабрюйер обо всех наших несчастьях, вместе взятых) в значительной мере

But there are some points in the Hungarian superstition which were fast verging to absurdity.

Но в некоторых своих представлениях венгерская мистика придерживалась крайностей, почти уже абсурдных.

They—the Hungarians—differed very essentially from their Eastern authorities.

Они, венгры, весьма существенно отличались от своих властителей с Востока.

For example, “ The soul ,” said the former—I give the words of an acute and intelligent Parisian—“ ne demeure qu’un seul fois dans un corps sensible:

И они, например, утверждали: «Душа» (привожу дословно сказанное одним умнейшим и очень глубоким парижанином) «пё clemeure qu’une seule fois dans un corps sensible: au reste — un cheval, un chien, un homme

au reste—un cheval, un chien, un homme même, n’est que la ressemblance peu tangible de ces animaux. ”

тёше, n’est que la ressemblance peu tangible de ces animaux»-

The families of Berlifitzing and Metzengerstein had been at variance for centuries.

Распря между домами Берлифитцингов и Метценгерштейнов исчисляла свою давность веками.

Never before were two houses so illustrious, mutually embittered by hostility so deadly.

Никогда ещё два рода столь же именитых не враждовали так люто и непримиримо.

The origin of this enmity seems to be found in the words of an ancient prophecy—“A lofty name shall have a fearful fall when, as the rider over his horse, the mortality of Metzengerstein shall triumph over the immortality of Berlifitzing.”

Первопричину этой вражды искать, кажется, следовало в словах одного древнего прорицания: «Страшен будет закат высокого имени, когда, подобно всаднику над конём, смертность Метценгерштейна восторжествует над бессмертием Берлифитцинга».

To be sure the words themselves had little or no meaning.

Конечно, сами по себе слова эти маловразумительны, если не бессмысленны вообще.

But more trivial causes have given rise—and that no long while ago—to consequences equally eventful. Besides, the estates, which were contiguous, had long exercised a rival influence in the affairs of a busy government.

Но ведь событиям столь же бурным случалось разыгрываться, и притом ещё на нашей памяти, и от причин, куда более ничтожных.

Moreover, near neighbors are seldom friends; and the inhabitants of the Castle Berlifitzing might look, from their lofty buttresses, into the very windows of the palace Metzengerstein.

Кроме же всего прочего, смежность имений порождала раздоры, отражавшиеся и на государственной политике. Более того, близкие соседи редко бывают друзьями, а обитатели замка Берлифитцинг могли с бойниц своей твердыни смотреть прямо в окна дворца Метценгерштейн.

Least of all had the more than feudal magnificence, thus discovered, a tendency to allay the irritable feelings of the less ancient and less wealthy Berlifitzings.

Подобное же лицезрение неслыханной у обычных феодалов роскоши меньше всего могло способствовать умиротворению менее родовитых и менее богатых Берлифитцингов.

What wonder then, that the words, however silly, of that prediction, should have succeeded in setting and keeping at variance two families already predisposed to quarrel by every instigation of hereditary jealousy?

Стоит ли удивляться, что при всей нелепости старого предсказания из-за него все же разгорелась неугасимая вражда между двумя родами, и без того всячески подстрекаемыми застарелым соперничеством и ненавистью.

The prophecy seemed to imply—if it implied anything—a final triumph on the part of the already more powerful house; and was of course remembered with the more bitter animosity by the weaker and less influential.

Пророчество эго, если принимать его хоть сколько-нибудь всерьёз, казалось залогом конечного торжества дома и так более могущественного, и, само собой, при мысли о нем слабейший и менее влиятельный бесновался все более злобно.

Wilhelm, Count Berlifitzing, although loftily descended, was, at the epoch of this narrative, an infirm and doting old man, remarkable for nothing but an inordinate and inveterate personal antipathy to the family of his rival, and so passionate a love of horses, and of hunting, that neither bodily infirmity, great age, nor mental incapacity, prevented his daily participation in the dangers of the chase.

Вильгельм, граф Берлифитцинг, при всей его высоко-родности, был к тому времени, о котором идёт наш рассказ, немощным, совершенно впавшим в детство старцем, не примечательным ровно ничем, кроме безудержной, закоснелой ненависти к каждому из враждебного семейства, да разве тем ещё, что был столь завзятым лошадником и так помешан на охоте, что при всей его дряхлости, преклонном возрасте и старческом слабоумии у него, бывало, что ни день, то снова лов.

Frederick, Baron Metzengerstein, was, on the other hand, not yet of age.

Фредерик же, барон Метценгерштейн, ещё даже не достиг совершеннолетия.

His father, the Minister G—, died young.

Отец его, министр Г., умер совсем молодым.

His mother, the Lady Mary, followed him quickly after.

Мать, леди Мари, ненадолго пережила супруга.

Frederick was, at that time, in his fifteenth year.

Фредерику в ту пору шёл восемнадцатый год.

In a city, fifteen years are no long period—a child may be still a child in his third lustrum: but in a wilderness—in so magnificent a wilderness as that old principality, fifteen years have a far deeper meaning.

В городах восемнадцать лет — ещё не возраст; но в дремучей глуши, в таких царственных дебрях, как их старое княжество, каждый взмах маятника куда полновесней.

From some peculiar circumstances attending the administration of his father, the young Baron, at the decease of the former, entered immediately upon his vast possessions.

В силу особых условий, оговоренных в духовной отцом, юный барон вступал во владение всем своим несметным богатством сразу же после кончины последнего.

Such estates were seldom held before by a nobleman of Hungary.

До него мало кому из венгерской знати доставались такие угодья.

His castles were without number.

Замкам его не было счета.

The chief in point of splendor and extent was the “Château Metzengerstein.”

Но всех их затмевал своей роскошью и грандиозностью размеров дворец Метценгерштейн.

The boundary line of his dominions was never clearly defined; but his principal park embraced a circuit of fifty miles.

Угодья его были немерены, и одна только граница дворцового парка тянулась целые пятьдесят миль, прежде чем замкнуться.

Upon the succession of a proprietor so young, with a character so well known, to a fortune so unparalleled, little speculation was afloat in regard to his probable course of conduct.

После вступления во владение таким баснословным состоянием господина столь юного и личности столь заметной недолго пришлось гадать насчёт того, как он проявит себя.

And, indeed, for the space of three days, the behavior of the heir out-Heroded Herod, and fairly surpassed the expectations of his most enthusiastic admirers.

И верно, не прошло и трёх дней, как наследник переиродил самого царя Ирода и положительно посрамил расчёты самых загрубелых из своих видавших виды холопов.

Shameful debaucheries—flagrant treacheries—unheard-of atrocities—gave his trembling vassals quickly to understand that no servile submission on their part—no punctilios of conscience on his own—were thenceforward to prove any security against the remorseless fangs of a petty Caligula.

Гнусные бесчинства, ужасающее вероломство, неслыханные расправы очень скоро убедили его трепещущих вассалов, что никаким раболепством его не умилостивишь, а совести от него и не жди, и, стало быть, не может быть ни малейшей уверенности, что не попадёшь в безжалостные когти местного Калигулы.

On the night of the fourth day, the stables of the castle Berlifitzing were discovered to be on fire; and the unanimous opinion of the neighborhood added the crime of the incendiary to the already hideous list of the Baron’s misdemeanors and enormities.

На четвертую ночь запылали конюшни в замке Берлифитцинг, и стоустая молва по всей округе прибавила к страшному и без того списку преступлений и бесчинств барона ещё и поджог.

But during the tumult occasioned by this occurrence, the young nobleman himself sat apparently buried in meditation, in a vast and desolate upper apartment of the family palace of Metzengerstein.

Но пока длился переполох, поднятый этим несчастьем, сам юный вельможа сидел, видимо, весь уйдя в свои думы, в огромном, пустынном верхнем зале дворца Метценгерштейн.

The rich although faded tapestry hangings which swung gloomily upon the walls, represented the shadowy and majestic forms of a thousand illustrious ancestors.

Бесценные, хотя и выцветшие от времени гобелены, хмуро смотревшие со стен, запечатлели тёмные, величественные лики доброй тысячи славных предков.

Here , rich-ermined priests, and pontifical dignitaries, familiarly seated with the autocrat and the sovereign, put a veto on the wishes of a temporal king, or restrained with the fiat of papal supremacy the rebellious sceptre of the Arch-enemy.

Здесь прелаты в горностаевых мантиях и епископских митрах по-родственному держали совет с всесильным временщиком и сувереном о том, как не давать воли очередному королю, или именем папского всемогущества отражали скипетр сатанинской власти.

There , the dark, tall statures of the Princes Metzengerstein—their muscular war-coursers plunging over the carcasses of fallen foes—startled the steadiest nerves with their vigorous expression; and here , again, the voluptuous and swan-like figures of the dames of days gone by, floated away in the mazes of an unreal dance to the strains of imaginary melody.

Там высокие тёмные фигуры князей Метценгерштейн на могучих боевых конях, скачущих по телам поверженных врагов, нагоняли своей злобной выразительностью страх на человека с самыми крепкими нервами; а здесь обольстительные фигуры дам невозвратных дней лебедями проплывали в хороводе какого-то неземного танца, и его напев, казалось, так и звучит в ушах.

But as the Baron listened, or affected to listen, to the gradually increasing uproar in the stables of Berlifitzing—or perhaps pondered upon some more novel, some more decided act of audacity—his eyes became unwittingly rivetted to the figure of an enormous, and unnaturally colored horse, represented in the tapestry as belonging to a Saracen ancestor of the family of his rival.

Но пока барон прислушивался или старался прислушаться к оглушительному гаму в конюшнях Берлифит-цинга или, может быть, замышлял уже какое-нибудь бесчинство поновей и ещё отчаянней, взгляд его невзначай обратился к гобелену с изображением огромного коня диковинной масти, принадлежавшего некогда сарацинскому предку враждебного рода.

The horse itself, in the foreground of the design, stood motionless and statue-like—while farther back, its discomfited rider perished by the dagger of a Metzengerstein.

Конь стоял на переднем плане, замерев, как статуя, а чуть поодаль умирал его хозяин, заколотый кинжалом одного из Метценгерштейнов.

On Frederick’s lip arose a fiendish expression, as he became aware of the direction which his glance had, without his consciousness, assumed.

Когда Фредерик сообразил, наконец, на что невольно, сам собой обратился его рассеянный взгляд, губы его исказила дьявольская гримаса.

Yet he did not remove it.

Но оцепенение не прошло.

On the contrary, he could by no means account for the overwhelming anxiety which appeared falling like a pall upon his senses.

Напротив, он и сам не мог понять, что за неодолимая тревога застилает, словно пеленой, все, что он видит и слышит.

It was with difficulty that he reconciled his dreamy and incoherent feelings with the certainty of being awake.

И нелегко ему было примирить свои дремотные, бессвязные мысли с сознанием, что все это творится с ним не во сне, а наяву.

The longer he gazed the more absorbing became the spell—the more impossible did it appear that he could ever withdraw his glance from the fascination of that tapestry.

Чем больше присматривался он к этой сцене, тем невероятней казалось, что ему вообще удастся оторвать от неё глаза — так велика была притягательная сила картины.

But the tumult without becoming suddenly more violent, with a compulsory exertion he diverted his attention to the glare of ruddy light thrown full by the flaming stables upon the windows of the apartment.

Но шум за стенами дворца вдруг стал ещё сильней, и когда он с нечеловеческим усилием заставил себя оторваться от картины, то увидел багровые отблески, которые горящие конюшни отбрасывали в окна дворцового зала.

The action, however, was but momentary, his gaze returned mechanically to the wall.

Но, отвлёкшись было на миг, его заворожённый взгляд сразу послушно вернулся к той же стене.

To his extreme horror and astonishment, the head of the gigantic steed had, in the meantime, altered its position.

К его неописуемому изумлению и ужасу, голова коня-великана успела тем временем изменить своё положение.

The neck of the animal, before arched, as if in compassion, over the prostrate body of its lord, was now extended, at full length, in the direction of the Baron.

Шея коня, прежде выгнутая дугой, когда он, словно скорбя, склонял голову над простёртым телом своего повелителя, теперь вытянулась во всю длину по направлению к барону.

The eyes, before invisible, now wore an energetic and human expression, while they gleamed with a fiery and unusual red; and the distended lips of the apparently enraged horse left in full view his gigantic and disgusting teeth.

Глаза, которых прежде не было видно, смотрели теперь настойчиво, совсем как человеческие, пылая невиданным кровавым огнём, а пасть разъярённой лошади вся ощерилась, скаля жуткие, как у мертвеца, зубы.

Stupefied with terror, the young nobleman tottered to the door.

Поражённый ужасом, барон неверным шагом устремился к выходу.

As he threw it open, a flash of red light, streaming far into the chamber, flung his shadow with a clear outline against the quivering tapestry, and he shuddered to perceive that shadow—as he staggered awhile upon the threshold—assuming the exact position, and precisely filling up the contour, of the relentless and triumphant murderer of the Saracen Berlifitzing.

Едва только он распахнул дверь, ослепительный красный свет, сразу заливший весь зал, отбросил резкую, точно очерченную тень барона прямо на заколыхавшийся гобелен, и он содрогнулся, заметив, что тень его в тот миг, когда он замешкался на пороге, в точности совпала с контуром безжалостного, ликующего убийцы, сразившего сарацина Берлифитцинга.

To lighten the depression of his spirits, the Baron hurried into the open air.

Чтобы рассеяться, барон поспешил на свежий воздух.

At the principal gate of the palace he encountered three equerries.

У главных ворот он столкнулся с тремя конюхами.

With much difficulty, and at the imminent peril of their lives, they were restraining the convulsive plunges of a gigantic and fiery-colored horse.

Выбиваясь из сил, несмотря на смертельную опасность, они удерживали яростно вырывающегося коня огненно-рыжей масти.

“Whose horse?

— Чья лошадь?

Where did you get him?”

Откуда? —

demanded the youth, in a querulous and husky tone of voice, as he became instantly aware that the mysterious steed in the tapestried chamber was the very counterpart of the furious animal before his eyes.

спросил юноша резким, но вдруг сразу охрипшим голосом, ибо его тут же осенило, что это бешеное животное перед ним — живой двойник загадочного скакуна в гобеленовом зале.

“He is your own property, sire,” replied one of the equerries, “at least he is claimed by no other owner.

— Она ваша, господин,— отвечал один из конюхов, — во всяком случае другого владельца пока не объявилось.

We caught him flying, all smoking and foaming with rage, from the burning stables of the Castle Berlifitzing.

Мы переняли её, когда она вылетела из горящих конюшен в замке Берлифитцинг — вся взмыленная, словно взбесилась.

Supposing him to have belonged to the old Count’s stud of foreign horses, we led him back as an estray.

Решив, что это конь из выводных скакунов с графского завода, мы отвели было его назад.

But the grooms there disclaim any title to the creature; which is strange, since he bears evident marks of having made a narrow escape from the flames. “The letters W. V.

Но тамошние конюхи говорят, что у них никогда не было ничего похожего, и это совершенно непонятно — ведь он чудом уцелел от огня.

B. are also branded very distinctly on his forehead,” interrupted a second equerry, “I supposed them, of course, to be the initials of Wilhelm Von Berlifitzing—but all at the castle are positive in denying any knowledge of the horse.”

— Отчётливо видны ещё и буквы «В. Ф. Б», выжженные на лбу,— вмешался второй конюх,— я решил, что они безусловно обозначают имя: «Вильгельм фон Берлифитцинг», но все в замке в один голос уверяют, что лошадь не их.

“Extremely singular!”

— Весьма странно! —

said the young Baron, with a musing air, and apparently unconscious of the meaning of his words.

заметил барон рассеянно, явно думая о чем-то другом.—

“He is, as you say, a remarkable horse—a prodigious horse!

А лошадь, действительно, великолепна, чудо, что за конь!

although, as you very justly observe, of a suspicious and untractable character; let him be mine, however,” he added, after a pause, “perhaps a rider like Frederick of Metzengerstein, may tame even the devil from the stables of Berlifitzing.”

Хотя, как ты правильно заметил, норовиста, с такой шутки плохи; что ж, ладно,— беру, — прибавил он, помолчав,— такому ли наезднику, как Фредерик Метценгерштейн, не объездить хоть самого черта с конюшен Берлифитцинга!

“You are mistaken, my lord; the horse, as I think we mentioned, is not from the stables of the Count.

— Вы ошибаетесь, господин; лошадь, как мы, помнится, уже докладывали, не из графских конюшен.

If such had been the case, we know our duty better than to bring him into the presence of a noble of your family.”

Будь оно так, уж мы своё дело знаем и не допустили бы такой оплошности, не рискнули бы показаться с ней на глаза никому из благородных представителей вашего семейства.

“True!” observed the Baron, dryly, and at that instant a page of the bedchamber came from the palace with a heightened color, and a precipitate step.

— Да, конечно,— сухо обронил барон, и в тот же самый миг к нему, весь красный от волнения, подлетел слуга, примчавшийся со всех ног из дворца.

He whispered into his master’s ear an account of the sudden disappearance of a small portion of the tapestry, in an apartment which he designated; entering, at the same time, into particulars of a minute and circumstantial character; but from the low tone of voice in which these latter were communicated, nothing escaped to gratify the excited curiosity of the equerries.

Он зашептал на ухо господину, что заметил исчезновение куска гобелена. И принялся сообщать какие-то подробности, но говорил так тихо, что изнывающие от любопытства конюхи не расслышали ни слова.

The young Frederick, during the conference, seemed agitated by a variety of emotions. He soon, however, recovered his composure, and an expression of determined malignancy settled upon his countenance, as he gave peremptory orders that a certain chamber should be immediately locked up, and the key placed in his own possession.

В душе у барона, пока ему докладывали, казалось, царила полнейшая сумятица Скоро он, однако, овладел собой; на лице его появилось выражение злобной решимости, и он распорядился сейчас же запереть зал, а ключ передать ему в собственные руки.

“Have you heard of the unhappy death of the old hunter Berlifitzing?”

— Вы уже слышали о жалком конце старого охотника Берлифитцинга? —

said one of his vassals to the Baron, as, after the departure of the page, the huge steed which that nobleman had adopted as his own, plunged and curvetted, with redoubled fury, down the long avenue which extended from the château to the stables of Metzengerstein.

спросил кто-то из вассалов, когда слуга скрылся, а огромного скакуна, которого наш вельможа только что приобщил к своей собственности, уже вели, беснующегося и рвущегося, по длинной аллее от дворца к конюшням.

“No!”

— Нет! —

said the Baron, turning abruptly toward the speaker, “dead!

отозвался барон, резко повернувшись к спросившему. — Умер?

say you?”

Да что вы говорите!

“It is indeed true, my lord; and, to a noble of your name, will be, I imagine, no unwelcome intelligence.”

— Это так, ваша милость, и для главы вашего семейства это, по-моему, не самая печальная весть.

A rapid smile shot over the countenance of the listener.

Мимолётная улыбка скользнула по губам барона:

“How died he?”

— И как же он умер?

“In his rash exertions to rescue a favorite portion of his hunting stud, he has himself perished miserably in the flames.”

— Он бросился спасать своих любимцев из охотничьего выезда и сам сгорел.

“I-n-d-e-e-d-!”

— В са-мом де-ле! —

ejaculated the Baron, as if slowly and deliberately impressed with the truth of some exciting idea.

протянул барон, который, казалось, медленно, но верно проникался сознанием правильности какой-то своей догадки.

“Indeed;” repeated the vassal.

— В самом деле, — повторил вассал.

“Shocking!”

— Прискорбно! —

said the youth, calmly, and turned quietly into the château.

сказал юноша с полным равнодушием и не спеша повернул во дворец.

From this date a marked alteration took place in the outward demeanor of the dissolute young Baron Frederick Von Metzengerstein.

С того самого дня беспутного юного барона Фредерика фон Метценгерштейна словно подменили.

Indeed, his behavior disappointed every expectation, and proved little in accordance with the views of many a manoeuvering mamma; while his habits and manner, still less than formerly, offered any thing congenial with those of the neighboring aristocracy.

Правда, его теперешний образ жизни вызывал заметное разочарование многих хитроумных маменек, но ещё меньше его новые замашки вязались с понятиями аристократических соседей.

He was never to be seen beyond the limits of his own domain, and, in this wide and social world, was utterly companionless—unless, indeed, that unnatural, impetuous, and fiery-colored horse, which he henceforward continually bestrode, had any mysterious right to the title of his friend.

Он не показывался за пределами своих владений, и на всем белом свете не было у него теперь ни друга, ни приятеля, если, правда, не считать той непонятной, неукротимой огненно-рыжей лошади, на которой он теперь разъезжал постоянно и которая, единственная, по какому-то загадочному праву именовалась его другом.

Numerous invitations on the part of the neighborhood for a long time, however, periodically came in.

Однако ещё долгое время бесчисленные приглашения от соседей сыпались ежедневно.

“Will the Baron honor our festivals with his presence?”

«Не окажет ли барон нашему празднику честь своим посещением?..»,

“Will the Baron join us in a hunting of the boar?”—

«Не соизволит ли барон принять участие в охоте на кабана?».

?”—“Metzengerstein does not hunt;” “Metzengerstein will not attend,” were the haughty and laconic answers.

«Метценгерштейн не охотится», «Метценгерштейн не прибудет»,— был высокомерный и краткий ответ.

These repeated insults were not to be endured by an imperious nobility.

Для заносчивой знати эти бесконечные оскорбления были нестерпимы.

Such invitations became less cordial—less frequent—in time they ceased altogether.

Приглашения потеряли сердечность, становились все реже, а со временем прекратились совсем.

The widow of the unfortunate Count Berlifitzing was even heard to express a hope “that the Baron might be at home when he did not wish to be at home, since he disdained the company of his equals; and ride when he did not wish to ride, since he preferred the society of a horse.”

По слухам, вдова злополучного графа Берлифитцинга высказала даже уверенность, что «барон, видимо, отсиживается дома, когда у него нет к тому ни малейшей охоты, так как считает общество равных ниже своего достоинства; и ездит верхом, когда ему совсем не до езды, так как предпочитает водить компанию с лошадью».

This to be sure was a very silly explosion of hereditary pique; and merely proved how singularly unmeaning our sayings are apt to become, when we desire to be unusually energetic.

Это, разумеется, всего лишь нелепый образчик вошедшего в семейный обычай злословия, и только то и доказывает, какой бессмыслицей могут обернуться наши слова, когда нам неймётся высказаться повыразительней.

The charitable, nevertheless, attributed the alteration in the conduct of the young nobleman to the natural sorrow of a son for the untimely loss of his parents—forgetting, however, his atrocious and reckless behavior during the short period immediately succeeding that bereavement.

Люди же более снисходительные объясняли внезапную перемену в поведении молодого вельможи естественным горем безвременно осиротевшего сына, забыв, однако, что его зверства и распутство начались чуть ли не сразу же после этой утраты. Были, конечно, и такие, кто высказывал, не обинуясь, мысль о самомнении и надменности.

Some there were, indeed, who suggested a too haughty idea of self-consequence and dignity. Others again (among them may be mentioned the family physician) did not hesitate in speaking of morbid melancholy, and hereditary ill-health; while dark hints, of a more equivocal nature, were current among the multitude.

А были ещё и такие — среди них не мешает упомянуть домашнего врача Метценгерштейнов,— кто с полным убеждением говорил о чёрной меланхолии и нездоровой наследственности; среди черни же в ходу были неясные догадки ещё более нелестного толка.

Indeed, the Baron’s perverse attachment to his lately-acquired charger—an attachment which seemed to attain new strength from every fresh example of the animal’s ferocious and demon-like propensities—at length became, in the eyes of all reasonable men, a hideous and unnatural fervor.

Действительно, ни с чем не сообразное пристрастие барона к его новому коню, пристрастие, которое словно бы переходило уже в одержимость от каждого нового проявления дикости и дьявольской свирепости животного, стало в конце концов представляться людям благоразумным каким-то чудовищным и совершенно противоестественным извращением.

In the glare of noon—at the dead hour of night—in sickness or in health—in calm or in tempest—the young Metzengerstein seemed rivetted to the saddle of that colossal horse, whose intractable audacities so well accorded with his own spirit.

В полуденный зной или в глухую ночную пору, здоровый ли, больной, при ясной погоде или в бурю, юный Метценгерштейн, казалось, был прикован к седлу этой огромной лошади, чья безудержная смелость была так под стать его нраву.

There were circumstances, moreover, which coupled with late events, gave an unearthly and portentous character to the mania of the rider, and to the capabilities of the steed.

Были также обстоятельства, которые вкупе с недавними событиями придавали этой мании наездника и невиданной мощи коня какой-то мистический, зловещий смысл.

The space passed over in a single leap had been accurately measured, and was found to exceed, by an astounding difference, the wildest expectations of the most imaginative.

Замерив аккуратнейшим образом скачок лошади, установили, что действительная его длина превосходит самые невероятные предположения людей с самым необузданным воображением настолько, что разница эта просто не укладывается в уме.

The Baron, besides, had no particular name for the animal, although all the rest in his collection were distinguished by characteristic appellations.

Да к тому же ещё барон держал коня, так и не дав ему ни имени, ни прозвища, а ведь все его лошади до единой носили каждая свою и всегда меткую кличку.

His stable, too, was appointed at a distance from the rest; and with regard to grooming and other necessary offices, none but the owner in person had ventured to officiate, or even to enter the enclosure of that particular stall.

Конюшня ему тоже была отведена особая, поодаль от общих; а что же касается ухода за конём, то ведь никто, кроме самого хозяина, не рискнул бы не то что подступиться к коню, а хотя бы войти к нему в станок, за ограду.

It was also to be observed, that although the three grooms, who had caught the steed as he fled from the conflagration at Berlifitzing, had succeeded in arresting his course, by means of a chain-bridle and noose—yet no one of the three could with any certainty affirm that he had, during that dangerous struggle, or at any period thereafter, actually placed his hand upon the body of the beast.

Не осталось без внимания также и то обстоятельство, что перенять-то его, когда он вырывался с пожарища у Берли-фитцинга, трое конюхов переняли, обратив его арканом и цепною уздою, но ни один из них не мог сказать, не покривив душой, что во время отчаянной схватки или после ему удалось хотя бы тронуть зверя.

Instances of peculiar intelligence in the demeanor of a noble and high-spirited horse are not to be supposed capable of exciting unreasonable attention—especially among men who, daily trained to the labors of the chase, might appear well acquainted with the sagacity of a horse—but there were certain circumstances which intruded themselves per force upon the most skeptical and phlegmatic; and it is said there were times when the animal caused the gaping crowd who stood around to recoil in horror from the deep and impressive meaning of his terrible stamp—times when the young Metzengerstein turned pale and shrunk away from the rapid and searching expression of his earnest and human-looking eye.

Не стоит приводить в доказательство поразительного ума, проявленного благородным и неприступным животным, примеры, тешившие праздное любопытство. Но были и такие подробности, от которых становилось не по себе самым отъявленным скептикам и людям, которых ничем не проймёшь; и рассказывали, будто временами лошадь начинала бить землю копытом с такой зловещей внушительностью, что толпа зевак, собравшихся вокруг поглазеть, в ужасе кидалась прочь,— будто тогда и сам юный Метценгерштейн бледнел и шарахался от быстрого, пытливого взгляда её человечьих глаз.

Among all the retinue of the Baron, however, none were found to doubt the ardor of that extraordinary affection which existed on the part of the young nobleman for the fiery qualities of his horse; at least, none but an insignificant and misshapen little page, whose deformities were in everybody’s way, and whose opinions were of the least possible importance.

Однако из всей челяди барона не было никого, кто усомнился бы в искренности восхищения молодого вельможи бешеным нравом диковинного коня,— таких не водилось, разве что убогий уродец паж, служивший общим посмешищем и мнения которого никто бы и слушать не стал.

He—if his ideas are worth mentioning at all—had the effrontery to assert that his master never vaulted into the saddle without an unaccountable and almost imperceptible shudder, and that, upon his return from every long-continued and habitual ride, an expression of triumphant malignity distorted every muscle in his countenance.

Он же (если его догадки заслуживают упоминания хотя бы мимоходом) имел наглость утверждать, будто хозяин, хотя это и не всякому заметно со стороны, каждый раз, вскакивая в седло, весь дрожит от безотчётного ужаса, а после обычной долгой проскачки возвращается каждый раз с лицом, перекошенным от злобного ликования.

One tempestuous night, Metzengerstein, awaking from a heavy slumber, descended like a maniac from his chamber, and, mounting in hot haste, bounded away into the mazes of the forest.

Однажды, ненастной ночью, пробудившись от глубокого сна, Метценгерштейн с упорством маньяка вышел из спальни и, стремительно вскочив в седло, поскакал в дремучую лесную чащу.

An occurrence so common attracted no particular attention, but his return was looked for with intense anxiety on the part of his domestics, when, after some hours’ absence, the stupendous and magnificent battlements of the Chateau Metzengerstein, were discovered crackling and rocking to their very foundation, under the influence of a dense and livid mass of ungovernable fire.

Это было делом настолько привычным, что никто и не обратил на отъезд барона особого внимания, но домочадцы всполошились, когда через несколько часов, в его отсутствие высокие, могучие зубчатые стены твердыни Метценгерштейнов вдруг начали давать трещины и рушиться до основания под напором могучей лавины синевато-багрового огня, справиться с которым нечего было и думать.

As the flames, when first seen, had already made so terrible a progress that all efforts to save any portion of the building were evidently futile, the astonished neighborhood stood idly around in silent and pathetic wonder.

Так как пожар заметили, когда пламя успело разгореться уже настолько, что отстоять от огня хотя бы малую часть здания было уже делом явно безнадёжным, то поражённым соседям оставалось лишь безучастно стоять кругом в немом, если не сказать благоговейном изумлении.

But a new and fearful object soon rivetted the attention of the multitude, and proved how much more intense is the excitement wrought in the feelings of a crowd by the contemplation of human agony, than that brought about by the most appalling spectacles of inanimate matter.

Но вскоре новое страшное явление заставило все это сборище тут же забыть о пожаре, засвидетельствовав тем самым, насколько увлекательней для толпы вид человеческих страданий, чем самые захватывающие зрелища разгула стихий.

Up the long avenue of aged oaks which led from the forest to the main entrance of the Château Metzengerstein, a steed, bearing an unbonneted and disordered rider, was seen leaping with an impetuosity which outstripped the very Demon of the Tempest.

В дальнем конце длинной аллеи вековых дубов, которая вела из леса к парадному подъезду дворца Метценгерштейн, показался скакун, мчащий всадника с непокрытой головой и в растерзанной одежде таким бешеным галопом, что за ним не угнаться бы и самому Князю Тьмы.

The career of the horseman was indisputably, on his own part, uncontrollable.

Лошадь несла, уже явно не слушаясь всадника.

The agony of his countenance, the convulsive struggle of his frame, gave evidence of superhuman exertion: but no sound, save a solitary shriek, escaped from his lacerated lips, which were bitten through and through in the intensity of terror.

Искажённое мукой лицо, сведённое судорогой тело говорили о нечеловеческом напряжении всех сил; но, кроме одного-единственного короткого вскрика, ни звука не сорвалось с истерзанных, искусанных в бессильной ярости губ.

One instant, and the clattering of hoofs resounded sharply and shrilly above the roaring of the flames and the shrieking of the winds—another, and, clearing at a single plunge the gate-way and the moat, the steed bounded far up the tottering staircases of the palace, and, with its rider, disappeared amid the whirlwind of chaotic fire.

Миг — и громкий, настойчивый перестук копыт покрыл рев пламени и завывания ветра; ещё мгновение — и скакун единым махом пролетел в ворота и через ров, мелькнул по готовой вот-вот рухнуть дворцовой лестнице и сгинул вместе с всадником в огненном смерче.

The fury of the tempest immediately died away, and a dead calm sullenly succeeded.

И сразу же унялась ярость огненной бури, мало-помалу все стихло.

A white flame still enveloped the building like a shroud, and, streaming far away into the quiet atmosphere, shot forth a glare of preternatural light; while a cloud of smoke settled heavily over the battlements in the distinct colossal figure of— a horse..

Белёсое пламя ещё облекало саваном здание и, струясь в мирную заоблачную высь, вдруг вспыхнуло, засияло нездешним светом, и тогда тяжело нависшая над зубчатыми стенами туча дыма приняла явственные очертания гигантской фигуры коня.