Читальный зал | Nathaniel Hawthorne | The Scarlet Letter | 📋 | 📖 | 🔀 | Английский ⇄

ТАМОЖНЯ

Вступительный очерк к роману «Алая буква»

It is a little remarkable, that—though disinclined to talk overmuch of myself and my affairs at the fireside, and to my personal friends—an autobiographical impulse should twice in my life have taken possession of me, in addressing the public.

Хотя я и не склонен распространяться о себе и своих делах, сидя у домашнего очага или в кругу друзей, все же, как ни странно, мною дважды овладевал биографический зуд, понуждая обратиться непосредственно к публике.

The first time was three or four years since, when I favored the reader—inexcusably, and for no earthly reason, that either the indulgent reader or the intrusive author could imagine—with a description of my way of life in the deep quietude of an Old Manse.

Впервые это случилось года четыре назад, когда без всяких разумных причин, которые мог бы привести в качестве оправдания снисходительный читатель или навязчивый автор, я облагодетельствовал общество описанием своей жизни в нерушимой тишине Старой Усадьбы.

And now—because, beyond my deserts, I was happy enough to find a listener or two on the former occasion—I again seize the public by the button, and talk of my three years’ experience in a Custom-House.

И так как мне тогда посчастливилось найти за пределами моего уединенного жилища нескольких слушателей, я теперь снова хватаю публику за пуговицу и делюсь с ней воспоминаниями о моей трёхлетней работе в таможне.

The example of the famous “P. P., Clerk of this Parish,” was never more faithfully followed.

Никто ещё так добросовестно не следовал примеру знаменитого «П. П., приходского писца».

The truth seems to be, however, that, when he casts his leaves forth upon the wind, the author addresses, not the many who will fling aside his volume, or never take it up, but the few who will understand him, better than most of his schoolmates or lifemates.

Дело, по-видимому, в том, что когда автор отдаёт на произвол стихий исписанные им листки, он обращается не к тем многочисленным читателям, которые сразу же отложат книгу в сторону или вовсе не возьмут в руки, а к тем немногим, которые поймут ее лучше, чем большинство спутников его юности и зрелых лет.

Some authors, indeed, do far more than this, and indulge themselves in such confidential depths of revelation as could fittingly be addressed, only and exclusively, to the one heart and mind of perfect sympathy; as if the printed book, thrown at large on the wide world, were certain to find out the divided segment of the writer’s own nature, and complete his circle of existence by bringing him into communion with it.

Конечно, некоторые писатели идут куда дальше и позволяют себе пускаться в такие откровенные признания, какие человеку дозволено делать в присутствии лишь одного-единственого, родственного ему по духу и сердцу, существа. Как будто брошенная в шумный мир книга непременно отыщет отделившуюся от автора половинку и соединит его с нею, тем самым восполнив круг его существования!

It is scarcely decorous, however, to speak all, even where we speak impersonally.

Однако вряд ли пристойно говорить все — даже когда говоришь от третьего лица.

But, as thoughts are frozen and utterance benumbed, unless the speaker stand in some true relation with his audience, it may be pardonable to imagine that a friend, a kind and apprehensive, though not the closest friend, is listening to our talk; and then, a native reserve being thawed by this genial consciousness, we may prate of the circumstances that lie around us, and even of ourself, but still keep the inmost Me behind its veil.

И так как мысль съёживается, а язык примерзает к гортани, если у говорящего нет настоящей связи со слушателями, ему простительно воображать, что он беседует с другом, чутким и внимательным, хотя и не слишком близким. От такого приятного сознания наша природная сдержанность оттаивает, мы принимаемся болтать об окружающем и даже о нас самих, по-прежнему, однако, не приподнимая покрова над нашим сокровенным «я». Мне думается, что только в такой степени и в таких пределах писатель может быть автобиографичным, не нарушая при этом ни интересов читателя, ни своих собственных.

To this extent, and within these limits, an author, methinks, may be autobiographical, without violating either the reader’s rights or his own. It will be seen, likewise, that this Custom-House sketch has a certain propriety, of a kind always recognized in literature, as explaining how a large portion of the following pages came into my possession, and as offering proofs of the authenticity of a narrative therein contained.

Кроме того, очерк «Таможня» ещё и потому имеет известное право на существование — право, всегда признаваемое литературой, — что в нем я рассказываю, как попали в мои руки многие страницы этой книги, а также привожу доказательства истинности изложенной в ней истории.

This, in fact,—a desire to put myself in my true position as editor, or very little more, of the most prolix among the tales that make up my volume,—this, and no other, is my true reason for assuming a personal relation with the public.

Таким образом, единственной настоящей причиной моего прямого обращения к публике является желание показать, что я всего лишь редактор, или чуть больше, этой самой многословной из всех напечатанных мною повестей.

In accomplishing the main purpose, it has appeared allowable, by a few extra touches, to give a faint representation of a mode of life not heretofore described, together with some of the characters that move in it, among whom the author happened to make one.

Я позволил себе, не отклоняясь от основной цели, дать несколькими дополнительными штрихами беглый набросок людей, чей образ жизни до сих пор нигде не был описан. В числе этих людей находился и сам автор.

In my native town of Salem, at the head of what, half a century ago, in the days of old King Derby, was a bustling wharf,—but which is now burdened with decayed wooden warehouses, and exhibits few or no symptoms of commercial life; except, perhaps, a bark or brig, half-way down its melancholy length, discharging hides; or, nearer at hand, a Nova Scotia schooner, pitching out her cargo of firewood,—at the head, I say, of this dilapidated wharf, which the tide often overflows, and along which, at the base and in the rear of the row of buildings, the track of many languid years is seen in a border of unthrifty grass,—here, with a view from its front windows adown this not very enlivening prospect, and thence across the harbor, stands a spacious edifice of brick.

В моем родном городе Салеме, вблизи сооружения, которое ещё полвека назад, во времена Кинга Дарби, было шумной пристанью, а теперь превратилось в скопище полуразрушенных деревянных складов и почти не обнаруживает признаков торговой жизни, если не считать брига или барка, выгружающего кожи где-нибудь посреди его меланхолических просторов, или шхуны из Новой Шотландии, сбрасывающей у выезда в город груз дров, — повторяю, вблизи этой частенько затопляемой приливом обветшалой пристани, где кайма чахлой травы вокруг вытянутых в ряд строений свидетельствует о вялой, поступи десятилетий, стоит поместительное кирпичное здание, выходящее окнами фасада на это не слишком весёлое место и на другой берег бухты.

From the loftiest point of its roof, during precisely three and a half hours of each forenoon, floats or droops, in breeze or calm, the banner of the republic; but with the thirteen stripes turned vertically, instead of horizontally, and thus indicating that a civil, and not a military post of Uncle Sam’s government is here established.

На его крыше ежедневно, ровно с половины девятого утра и до полудня, развевается при ветре и вяло свешивается во время затишья флаг республики. Тринадцать полос на нем расположены не горизонтально, а вертикально, указывая тем самым, что правительство дяди Сэма представлено здесь только гражданскими властями.

Its front is ornamented with a portico of half a dozen wooden pillars, supporting a balcony, beneath which a flight of wide granite steps descends towards the street.

Балкон над лестницей с широкими гранитными ступенями покоится на деревянных колоннах портика.

Over the entrance hovers an enormous specimen of the American eagle, with outspread wings, a shield before her breast, and, if I recollect aright, a bunch of intermingled thunderbolts and barbed arrows in each claw.

Вход увенчан огромным экземпляром американского орла с распростертыми крыльями, щитом перед грудью и, если память мне не изменяет, пучком молний вперемежку с тринадцатью зазубренными стрелами в каждой лапе.

With the customary infirmity of temper that characterizes this unhappy fowl, she appears, by the fierceness of her beak and eye, and the general truculency of her attitude, to threaten mischief to the inoffensive community; and especially to warn all citizens, careful of their safety, against intruding on the premises which she overshadows with her wings.

С обычной неуравновешенностью характера, свойственной этой злосчастной птице, она своими гневными глазами, клювом и свирепостью осанки словно грозит погибелью безобидному населению городка, особенно предостерегая жителей, которым сколько-нибудь дорого их благополучие, от вторжения в пределы, осенённые ее крыльями.

Nevertheless, vixenly as she looks, many people are seeking, at this very moment, to shelter themselves under the wing of the federal eagle; imagining, I presume, that her bosom has all the softness and snugness of an eider-down pillow.

Тем не менее немало граждан и сейчас пытаются укрыться под крылом федерального орла, видимо полагая, что, несмотря на его сварливый вид, грудь у него мягка и уютна, как пуховая подушка.

But she has no great tenderness, even in her best of moods, and, sooner or later,—oftener soon than late,—is apt to fling off her nestlings, with a scratch of her claw, a dab of her beak, or a rankling wound from her barbed arrows.

Но даже в лучшие минуты он не слишком добродушен и рано или поздно — скорее рано, чем поздно, — отгоняет своих птенцов, предварительно исцарапав их, клюнув или ранив зазубренной стрелой.

The pavement round about the above-described edifice—which we may as well name at once as the Custom-House of the port—has grass enough growing in its chinks to show that it has not, of late days, been worn by any multitudinous resort of business.

Обильная трава в расселинах мостовой вокруг описанного нами здания — с этой минуты мы будем называть его портовой таможней — говорит о том, что за последнее время оно не подвергалось буйному натиску, деловой жизни.

In some months of the year, however, there often chances a forenoon when affairs move onward with a livelier tread.

Однако в иные месяцы выпадают такие утра, когда дела движутся оживлённее.

Such occasions might remind the elderly citizen of that period before the last war with England, when Salem was a port by itself; not scorned, as she is now, by her own merchants and ship-owners, who permit her wharves to crumble to ruin, while their ventures go to swell, needlessly and imperceptibly, the mighty flood of commerce at New York or Boston.

В этих случаях старожилы могли бы вспомнить о годах перед последней войной с Англией, когда Салем был настоящим портом, а не таким, как сейчас, презираемым даже местными купцами и судовладельцами, которые не препятствуют его пристаням ветшать и осыпаться, между тем как товары этих купцов бесполезно и незаметно вливаются в мощный поток нью-йоркской и бастонской торговли.

On some such morning, when three or four vessels happen to have arrived at once,—usually from Africa or South America,—or to be on the verge of their departure thitherward, there is a sound of frequent feet, passing briskly up and down the granite steps.

В такие утра, когда несколько судов, большей частью африканских или южноамериканских, одновременно прибывают или готовятся к отплытию, на гранитных ступенях звучат торопливые шаги многих поднимающихся и спускающихся людей.

Here, before his own wife has greeted him, you may greet the sea-flushed shipmaster, just in port, with his vessel’s papers under his arm, in a tarnished tin box.

Здесь можно встретить, прежде чем его встретит собственная жена, только что вернувшегося в порт загорелого шкипера, который несёт под мышкой облупленную консервную жестянку с судовыми документами.

Here, too, comes his owner, cheerful or sombre, gracious or in the sulks, accordingly as his scheme of the now accomplished voyage has been realized in merchandise that will readily be turned to gold, or has buried him under a bulk of incommodities, such as nobody will care to rid him of.

Сюда же приходит судовладелец, весёлый или сумрачный, любезный или насупленный, в зависимости от того, какие товары доставлены по его указанию из только что закончившегося плаванья, — такие, которые быстро превратятся в золото, или же, напротив, такие, что лягут на плечи хозяина громоздким, никому не нужным грузом.

Here, likewise,—the germ of the wrinkle-browed, grizzly-bearded, care-worn merchant,—we have the smart young clerk, who gets the taste of traffic as a wolf-cub does of blood, and already sends adventures in his master’s ships, when he had better be sailing mimic-boats upon a mill-pond.

Здесь мы также видим зародыш морщинистого, седобородого, измученного заботой купца в лице молодого расторопного клерка, который входит во вкус торговли, как волчонок — во вкус крови, и уже отправляет собственные товары на хозяйском корабле, хотя ему больше пристало бы пускать кораблики у мельничной запруды.

Another figure in the scene is the outward-bound sailor in quest of a protection; or the recently arrived one, pale and feeble, seeking a passport to the hospital.

Видим мы на пристани и уходящего в дальнее плаванье матроса, которому нужно свидетельство о гражданстве, и другого матроса, только что высадившегося, худого и бледного, ожидающего направления в госпиталь.

Nor must we forget the captains of the rusty little schooners that bring firewood from the British provinces; a rough-looking set of tarpaulins, without the alertness of the Yankee aspect, but contributing an item of no slight importance to our decaying trade.

Не следует забывать и капитанов обветшалых шхун, привозящих дрова из британских владений, — грубоватых моряков, не обладающих внешней живостью янки, но вносящих немаловажную лепту в нашу хиреющую торговлю.

Cluster all these individuals together, as they sometimes were, with other miscellaneous ones to diversify the group, and, for the time being, it made the Custom-House a stirring scene.

Если собрать всех этих людей, как они порой собирались на самом деле, и присоединить к ним для разнообразия несколько случайных посетителей, таможня на время станет весьма оживлённым местом.

More frequently, however, on ascending the steps, you would discern—in the entry, if it were summer time, or in their appropriate rooms, if wintry or inclement weather—a row of venerable figures, sitting in old-fashioned chairs, which were tipped on their hind legs back against the wall.

Однако, поднявшись по ступенькам, вы значительно чаще увидите на площадке перед входом, если дело происходит летом, или в соответственных помещениях, если холодно и дождливо, почтенных джентльменов, развалившихся в старомодных креслах, откинутых на задних ножках спинками к стене.

Oftentimes they were asleep, but occasionally might be heard talking together, in voices between speech and a snore, and with that lack of energy that distinguishes the occupants of almshouses, and all other human beings who depend for subsistence on charity, on monopolized labor, or anything else, but their own independent exertions.

Обычно эти джентльмены спят, но иногда вступают в разговор между собой. Их голоса, сильно напоминающие храп, отличаются тем отсутствием энергии, которое свойственно обитателям богаделен и прочим человеческим существам, полностью зависящим от благотворителей, от пожизненной должности, словом, от чего угодно, только не от их личных усилий.

These old gentlemen—seated, like Matthew, at the receipt of customs, but not very liable to be summoned thence, like him, for apostolic errands—were Custom-House officers.

Описанные старцы, сидящие, подобно Матфею, у входа в таможню, но едва ли могущие рассчитывать на то, что их призовут к совершению апостольских деяний, и являются таможенными чиновниками.

Furthermore, on the left hand as you enter the front door, is a certain room or office, about fifteen feet square, and of a lofty height; with two of its arched windows commanding a view of the aforesaid dilapidated wharf, and the third looking across a narrow lane, and along a portion of Derby Street.

Дальше, по левую руку от входной двери, расположена контора — комната размером пятнадцать на пятнадцать футов, с очень высоким потолком и тремя полукруглыми окнами; два из них выходят на упомянутую запустелую пристань, третье — на узкий переулок и прилегающую к нему часть Дарби-стрит.

All three give glimpses of the shops of grocers, block-makers, slop-sellers, and ship-chandlers; around the doors of which are generally to be seen, laughing and gossiping, clusters of old salts, and such other wharf-rats as haunt the Wapping of a seaport.

Из всех трёх видны лавки бакалейщиков, такелажных мастеров, старьёвщиков и мелких торговцев, у чьих дверей толпятся, смеясь и болтая, отставные моряки и разные сомнительные личности, неизбежные в любом портовом квартале.

The room itself is cobwebbed, and dingy with old paint; its floor is strewn with gray sand, in a fashion that has elsewhere fallen into long disuse; and it is easy to conclude, from the general slovenliness of the place, that this is a sanctuary into which womankind, with her tools of magic, the broom and mop, has very infrequent access.

Грязные крашеные стены комнаты затянуты паутиной, а пол посыпан серым песком, чего в других местах уже давным-давно никто не делает; общая неопрятность этого святилища говорит о том, что туда почти нет доступа женскому полу с его магическими орудиями — веником и шваброй.

In the way of furniture, there is a stove with a voluminous funnel; an old pine desk, with a three-legged stool beside it; two or three wooden-bottom chairs, exceedingly decrepit and infirm; and—not to forget the library—on some shelves, a score or two of volumes of the Acts of Congress, and a bulky Digest of the Revenue Laws.

Вся обстановка состоит из печи с огромным вытяжным колпаком, старой сосновой конторки, треногого табурета возле нее, нескольких необычайно ветхих, неустойчивых стульев с деревянными сиденьями и — весьма важная подробность — из библиотеки, то есть книжных полок, на которых стоят десятка четыре томов постановлений Конгресса и объёмистых справочников о таможенных сборах.

A tin pipe ascends through the ceiling, and forms a medium of vocal communication with other parts of the edifice.

Сквозь потолок пропущена жестяная труба, через которую можно переговариваться с другими помещениями таможни.

And here, some six months ago,—pacing from corner to corner, or lounging on the long-legged stool, with his elbow on the desk, and his eyes wandering up and down the columns of the morning newspaper,—you might have recognized, honored reader, the same individual who welcomed you into his cheery little study, where the sunshine glimmered so pleasantly through the willow branches, on the western side of the Old Manse.

И вот, с полгода назад, в этой комнате ходил из угла в угол или сидел на высоком табурете, опершись локтем о стол и рассеянно просматривая утреннюю газету, тот самый человек, который когда-то приветствовал вас, дорогой читатель, на пороге своей уютной рабочей комнатки в Старой Усадьбе, куда так весело заглядывали сквозь ветви ив лучи клонящегося к западу солнца.

But now, should you go thither to seek him, you would inquire in vain for the Locofoco Surveyor. The besom of reform has swept him out of office; and a worthier successor wears his dignity, and pockets his emoluments.

Но если бы вы захотели повидать его в таможне сейчас, то напрасно справлялись бы о надзирателе — ставленнике демократов; метла преобразования вышвырнула его оттуда, и теперь новый, более достойный человек занимает его место и получает его жалованье.

This old town of Salem—my native place, though I have dwelt much away from it, both in boyhood and maturer years—possesses, or did possess, a hold on my affections, the force of which I have never realized during my seasons of actual residence here.

Хотя как в юности, так и в зрелые годы, мне случалось надолго уезжать из старого Салема, моего родного юрода, все же я сохраняю — или сохранял — к нему привязанность, силу которой мог по-настоящему осознать лишь когда не жил в нем.

Indeed, so far as its physical aspect is concerned, with its flat, unvaried surface, covered chiefly with wooden houses, few or none of which pretend to architectural beauty,—its irregularity, which is neither picturesque nor quaint, but only tame,—its long and lazy street, lounging wearisomely through the whole extent of the peninsula, with Gallows Hill and New Guinea at one end, and a view of the almshouse at the other,—such being the features of my native town, it would be quite as reasonable to form a sentimental attachment to a disarranged checker-board.

Что и говорить, плоская, унылая местность, застроенная преимущественно деревянными домами, в общем даже и не претендующими на архитектурные красоты, неправильная планировка, в которой нет ничего живописного или оригинального, лениво растянувшаяся по всему полуострову длинная и сонная улица, одним концом упирающаяся в городскую тюрьму и холм с виселицей, а другим в богадельню, — словом, весь внешний вид города, где я родился, может внушить не больше нежных чувств, чем доска с беспорядочно разбросанными шашками.

And yet, though invariably happiest elsewhere, there is within me a feeling for old Salem, which, in lack of a better phrase, I must be content to call affection.

И все же, хотя в других городах я неизменно был счастливее, к старому Салему у меня сохранилось чувство, которое, за неимением более точного слова, я принуждён назвать привязанностью.

The sentiment is probably assignable to the deep and aged roots which my family has struck into the soil.

Возможно, оно объясняется тем, что моя семья издавна пустила в эту почву глубокие корни.

It is now nearly two centuries and a quarter since the original Briton, the earliest emigrant of my name, made his appearance in the wild and forest-bordered settlement, which has since become a city.

Почти два с четвертью столетия протекли с тех пор, как некий британец — первый из эмигрантов, чьё имя я ношу, — появился в окружённом лесами глухом посёлке, ставшем впоследствии городом.

And here his descendants have been born and died, and have mingled their earthy substance with the soil; until no small portion of it must necessarily be akin to the mortal frame wherewith, for a little while, I walk the streets.

Там жили и умирали его потомки, смешивая свой земной прах с почвой, так что немалая ее доля стала сродни той бренной оболочке, в которой мне дано ещё некоторое время ходить по салемским улицам.

In part, therefore, the attachment which I speak of is the mere sensuous sympathy of dust for dust.

Таким образом, пристрастие, испытываемое мною, отчасти является бессознательной симпатией праха к праху.

Few of my countrymen can know what it is; nor, as frequent transplantation is perhaps better for the stock, need they consider it desirable to know.

Немногие из моих земляков могут понять это, и оно, пожалуй, к лучшему, ибо частая перемена места, по-видимому, лишь совершенствует породу.

But the sentiment has likewise its moral quality.

Но есть для моей привязанности и некое моральное основание.

The figure of that first ancestor, invested by family tradition with a dim and dusky grandeur, was present to my boyish imagination, as far back as I can remember.

Облик первого предка, которого семейные предания окружили неясным и сумрачным величием, жил в моем детском воображении с тех пор, как я себя помню.

It still haunts me, and induces a sort of home-feeling with the past, which I scarcely claim in reference to the present phase of the town.

Он до сих пор преследует меня, и я испытываю к прошлому этого города некое влечение, которое отнюдь не распространяется на его настоящее.

I seem to have a stronger claim to a residence here on account of this grave, bearded, sable-cloaked and steeple-crowned progenitor,—who came so early, with his Bible and his sword, and trode the unworn street with such a stately port, and made so large a figure, as a man of war and peace,—a stronger claim than for myself, whose name is seldom heard and my face hardly known.

Мне чудится, что своим правом проживать в Салеме я обязан не столько самому себе, чьего лица почти никто не помнит, а имени не знает, сколько этому непреклонному, бородатому, одетому в чёрный плащ и островерхую шляпу прародителю, который так давно появился здесь с библией в одной руке и шпагой в другой, так торжественно выступал по только что проложенной улице и был такой заметной фигурой в дни мира и войны.

He was a soldier, legislator, judge; he was a ruler in the Church; he had all the Puritanic traits, both good and evil.

Он правил церковными делами и сочетал в себе воина, законодателя, судью. Все, достоинства пуритан переплетались в нем со всеми их недостатками.

He was likewise a bitter persecutor, as witness the Quakers, who have remembered him in their histories, and relate an incident of his hard severity towards a woman of their sect, which will last longer, it is to be feared, than any record of his better deeds, although these were many.

Подобно им всем, он был фанатиком, и квакеры в своих воспоминаниях свидетельствуют о его непомерной суровости к одной женщине из их секты, — суровости, которую, боюсь, будут помнить дольше, чем любое из его многочисленных благих деяний.

His son, too, inherited the persecuting spirit, and made himself so conspicuous in the martyrdom of the witches, that their blood may fairly be said to have left a stain upon him. So deep a stain, indeed, that his old dry bones, in the Charter Street burial-ground, must still retain it, if they have not crumbled utterly to dust!

Сын унаследовал от отца дух фанатизма и сыграл столь заметную роль в преследовании ведьм, что кровь их, можно сказать, оставила на нем несмываемое пятно, которое, должно быть, до сих пор можно разглядеть на его старых сухих костях, скрытых в земле Чартер-стритского кладбища, если только они не рассыпались окончательно в прах.

I know not whether these ancestors of mine bethought themselves to repent, and ask pardon of Heaven for their cruelties; or whether they are now groaning under the heavy consequences of them, in another state of being.

Мне неизвестно, успели ли мои предки раскаяться в своей жестокости и выпросить себе прощение у неба или же они до сих пор стонут в ином мире под тяжестью ее последствий.

At all events, I, the present writer, as their representative, hereby take shame upon myself for their sakes, and pray that any curse incurred by them—as I have heard, and as the dreary and unprosperous condition of the race, for many a long year back, would argue to exist—may be now and henceforth removed.

Так или иначе, я, пишущий эти строки, беру, в качестве их представителя, весь позор на себя и молю, чтобы отныне и вовеки на них не тяготело проклятие, хотя они его вполне заслужили, судя по тому, что нам известно о трудных и мрачных условиях существования тех давно минувших времеь.

Doubtless, however, either of these stern and black-browed Puritans would have thought it quite a sufficient retribution for his sins, that, after so long a lapse of years, the old trunk of the family tree, with so much venerable moss upon it, should have borne, as its topmost bough, an idler like myself. No aim, that I have ever cherished, would they recognize as laudable; no success of mine—if my life, beyond its domestic scope, had ever been brightened by success—would they deem otherwise than worthless, if not positively disgraceful.

Однако эти строгие и угрюмые пуритане, несомненно, сочли бы вполне достаточным искуплением своих грехов то обстоятельство, что почтенный замшелый ствол их фамильного древа дал через столько лет на своей верхушке отросток в виде такого бездельника, как я. Цели, к которым я когда-либо стремился, показались бы им недостойными, а успехи — если в моей жизни, вне пределов домашнего круга, были какие-нибудь успехи — они сочли бы жалкими или даже постыдными.

“What is he?”

«Что он делает? —

murmurs one gray shadow of my forefathers to the other.

шепчет один седой призрак моего праотца другому. —

“A writer of story-books!

Пишет романы!

What kind of a business in life—what mode of glorifying God, or being serviceable to mankind in his day and generation—may that be?

Что за занятие, что за способ прославлять творца или служить человечеству при жизни, и после кончины! Просто непостижимо!

Why, the degenerate fellow might as well have been a fiddler!”

С не меньшим основанием этот выродок мог бы сделаться уличным музыкантом!»

Such are the compliments bandied between my great-grandsires and myself, across the gulf of time!

Такими комплиментами награждают меня через пропасть столетий мои предки!

And yet, let them scorn me as they will, strong traits of their nature have intertwined themselves with mine.

Но как бы они на меня ни гневались, свойства их сильных натур проглядывают и в моем характере.

Planted deep, in the town’s earliest infancy and childhood, by these two earnest and energetic men, the race has ever since subsisted here; always, too, in respectability; never, so far as I have known, disgraced by a single unworthy member; but seldom or never, on the other hand, after the first two generations, performing any memorable deed, or so much as putting forward a claim to public notice.

Тесно связанная с младенчеством и детством города этими ревностными и деятельными людьми, семья с тех пор жила здесь, сохраняя глубокую добропорядочность. Насколько мне известно, никогда ни один из ее членов не бросил на нее тени и вместе с тем не совершил — если не считать двух родоначальников — памятного или хотя бы приметного для его сограждан поступка.

Gradually, they have sunk almost out of sight; as old houses, here and there about the streets, get covered half-way to the eaves by the accumulation of new soil.

Напротив того, они постепенно начали исчезать из виду, как те старые дома на салемских улицах, которые до самых стрех уходят в землю, заносимые новыми слоями почвы. Почти сто лет все они, из поколения в поколение, были связаны с морем:

From father to son, for above a hundred years, they followed the sea; a gray-headed shipmaster, in each generation, retiring from the quarter-deck to the homestead, while a boy of fourteen took the hereditary place before the mast, confronting the salt spray and the gale, which had blustered against his sire and grandsire.

седоголовый шкипер, отец семейства, возвращался из капитанской каюты к домашнему очагу, а его четырнадцатилетний сын занимал наследственное место на баке, грудью встречая соленую волну и шторм, которые неистовствовали так же, как во времена его деда и прадеда.

The boy, also, in due time, passed from the forecastle to the cabin, spent a tempestuous manhood, and returned from his world-wanderings, to grow old, and die, and mingle his dust with the natal earth.

Потом юноша, в свой черед, переходил с бака в капитанскую каюту и, бурно проведя свои лучшие годы в странствиях по свету, возвращался домой — стареть, умирать и смешивать свой прах с родной почвой.

This long connection of a family with one spot, as its place of birth and burial, creates a kindred between the human being and the locality, quite independent of any charm in the scenery or moral circumstances that surround him.

Эта длительная связь семьи с местом, где рождались и кончали свой век все ее члены, создала между человеческими существами и городом какое-то сродство, не зависящее от привлекательности природы или жизненных условий.

It is not love, but instinct.

Тут дело не в любви, а в инстинкте.

The new inhabitant—who came himself from a foreign land, or whose father or grandfather came—has little claim to be called a Salemite; he has no conception of the oyster-like tenacity with which an old settler, over whom his third century is creeping, clings to the spot where his successive generations have been imbedded.

Если человек прибыл из других мест и даже если его отец или дед родились не в Салеме, он не может называться салемцем, ибо не имеет и представления об упрямой, поистине устричной привязанности старого поселенца, над которым ползёт уже третье столетие, к месту, где, поколение за поколением, похоронены все его предки.

It is no matter that the place is joyless for him; that he is weary of the old wooden houses, the mud and dust, the dead level of site and sentiment, the chill east wind, and the chillest of social atmospheres;—all these, and whatever faults besides he may see or imagine, are nothing to the purpose.

Неважно, что город его не радует, что он устал от старых деревянных домов, грязи и пыли, от плоского пейзажа и плоских чувств, от леденящего восточного ветра и ещё более леденящей атмосферы общественной жизни: все это, вместе с любыми недостатками, которые он видит или может себе представить, не имеет значения.

The spell survives, and just as powerfully as if the natal spot were an earthly paradise. So has it been in my case.

Чары не исчезают и действуют так же сильно, как если бы родные места были земным раем.

I felt it almost as a destiny to make Salem my home; so that the mould of features and cast of character which had all along been familiar here,—ever, as one representative of the race lay down in his grave, another assuming, as it were, his sentry-march along the main street,—might still in my little day be seen and recognized in the old town.

Так случилось и со мной. Словно какой-то высший долг повелевал мне обосноваться в Салеме, чтобы в течение положенного срока люди могли видеть и узнавать черты лица и характера, искони знакомые здесь всем, ибо стоило одному представителю лечь в могилу, как следующий, подобно дозорному, уже шагал по главной улице.

Nevertheless, this very sentiment is an evidence that the connection, which has become an unhealthy one, should at last be severed.

Но само это ощущение свидетельствует о том, что пора, наконец, порвать ставшую вредной связь.

Human nature will not flourish, any more than a potato, if it be planted and replanted, for too long a series of generations, in the same worn-out soil.

Не только картофель, но и человек мельчает, если в продолжение многих поколений сажать и пересаживать его в одну и ту же истощённую почву.

My children have had other birthplaces, and, so far as their fortunes may be within my control, shall strike their roots into unaccustomed earth.

Мои дети родились в других городах и, насколько это будет зависеть от меня, пустят корни в непривычной почве.

On emerging from the Old Manse, it was chiefly this strange, indolent, unjoyous attachment for my native town, that brought me to fill a place in Uncle Sam’s brick edifice, when I might as well, or better, have gone somewhere else.

Лишь в силу этой непонятной, холодной и безрадостной привязанности я, распростившись со Старой Усадьбой, решил устроиться в кирпичном здании дяди Сэма, хотя с таким же или с большим успехом мог переехать куда угодно.

My doom was on me.

Но рок тяготел надо мной.

It was not the first time, nor the second, that I had gone away,—as it seemed, permanently,—but yet returned, like the bad half-penny; or as if Salem were for me the inevitable centre of the universe.

Я уезжал из Салема не раз и не два, уезжал, казалось, навеки, и все-таки возвращался, точно я был фальшивой монетой или Салем — могучим притягательным центром моей вселенной.

So, one fine morning, I ascended the flight of granite steps, with the President’s commission in my pocket, and was introduced to the corps of gentlemen who were to aid me in my weighty responsibility, as chief executive officer of the Custom-House.

И вот в одно прекрасное утро я поднялся по гранитным ступеням, имея в кармане назначение, подписанное президентом, и был представлен штату джентльменов, которые должны были помочь мне нести тяжкую ответственность, возложенную на меня обязанностями главного надзирателя таможни.

I doubt greatly—or, rather, I do not doubt at all—whether any public functionary of the United States, either in the civil or military line, has ever had such a patriarchal body of veterans under his orders as myself.

Полагаю — вернее, убеждён, — что ни у одного чиновника гражданского или военного ведомства Соединённых Штатов Америки не было в подчинении такого множества почтенных ветеранов, как у меня.

The whereabouts of the Oldest Inhabitant was at once settled, when I looked at them.

Взглянув на них, я тотчас понял, где именно следует искать нашего старейшего гражданина.

For upwards of twenty years before this epoch, the independent position of the Collector had kept the Salem Custom-House out of the whirlpool of political vicissitude, which makes the tenure of office generally so fragile.

За последние двадцать лет независимость положения главного сборщика пошлин салемской таможни была такова, что ему удавалось уберечь своё учреждение от водоворота случайностей политической жизни, делающих судьбу всякого должностного лица столь шаткой.

A soldier,—New England’s most distinguished soldier,—he stood firmly on the pedestal of his gallant services; and, himself secure in the wise liberality of the successive administrations through which he had held office, he had been the safety of his subordinates in many an hour of danger and heart-quake.

Воин — самый прославленный воин Новой Англии, — он твердо стоял на пьедестале своих боевых заслуг и, охраняемый мудрой снисходительностью сменявших друг друга правительств, при которых ему пришлось служить, был щитом для подчинённых в часы нередких опасностей и тревог.

General Miller was radically conservative; a man over whose kindly nature habit had no slight influence; attaching himself strongly to familiar faces, and with difficulty moved to change, even when change might have brought unquestionable improvement.

Генерал Миллер был консервативен от природы. Привычка составляла основу его доброжелательной натуры. Он очень привязывался к людям, которых часто видел, и с трудом соглашался на перемены, даже когда они сулили несомненную пользу.

Thus, on taking charge of my department, I found few but aged men.

Поэтому-то, вступив в должность, я увидел вокруг себя почти одних стариков.

They were ancient sea-captains, for the most part, who, after being tost on every sea, and standing up sturdily against life’s tempestuous blasts, had finally drifted into this quiet nook; where, with little to disturb them, except the periodical terrors of a Presidential election, they one and all acquired a new lease of existence.

Большинство из них некогда были капитанами дальнего плавания и, избороздив множество морей, стойко выдержав житейские бури, причалили, наконец, к этой тихой гавани, где, не ведая никаких волнений, если не считать периодической паники перед президентскими выборами, получили как бы добавочный срок жизни.

Though by no means less liable than their fellow-men to age and infirmity, they had evidently some talisman or other that kept death at bay.

Не менее прочих смертных подверженные влиянию старости и болезней, они явно владели каким-то талисманом, державшим смерть на почтительном расстоянии.

Two or three of their number, as I was assured, being gouty and rheumatic, or perhaps bedridden, never dreamed of making their appearance at the Custom-House, during a large part of the year; but, after a torpid winter, would creep out into the warm sunshine of May or June, go lazily about what they termed duty, and, at their own leisure and convenience, betake themselves to bed again.

Несколько человек, страдавших, как меня заверили, подагрой, или ревматизмом, или просто старческой немощью, большую часть года даже и не появлялись в таможне; с окончанием зимней спячки они вылезали на майское или июньское солнышко и, апатично исполнив то, что называли своими обязанностями, снова, никого не спросясь, отправлялись в постель.

I must plead guilty to the charge of abbreviating the official breath of more than one of these venerable servants of the republic.

Должен сознаться, что я грешен в сокращении срока таможенного существования нескольких престарелых слуг республики.

They were allowed, on my representation, to rest from their arduous labors, and soon afterwards—as if their sole principle of life had been zeal for their country’s service, as I verily believe it was—withdrew to a better world.

По моему ходатайству им был предоставлен отдых от неусыпных трудов, и вскоре они отошли в лучший мир, так как ревностное служение отчизне было, по-видимому, единственным смыслом их жизни.

It is a pious consolation to me, that, through my interference, a sufficient space was allowed them for repentance of the evil and corrupt practices into which, as a matter of course, every Custom-House officer must be supposed to fall.

Я утешаюсь благочестивой мыслью, что вследствие моего вмешательства у них осталось достаточно времени, чтобы раскаяться в дурных и бессовестных делах, которых, по общему мнению, не может не совершать таможенный чиновник.

Neither the front nor the back entrance of the Custom-House opens on the road to Paradise.

Ни парадный, ни чёрный ход таможни не ведут в рай.

The greater part of my officers were Whigs.

Большинство моих подчинённых были вигами.

It was well for their venerable brotherhood that the new Surveyor was not a politician, and though a faithful Democrat in principle, neither received nor held his office with any reference to political services.

Их почтенному братству повезло в том отношении, что новый надзиратель хотя и был в принципе искренним сторонником демократов, однако вступил в свою должность и исполнял ее, не помышляя ни о каких политических целях.

Had it been otherwise,—had an active politician been put into this influential post, to assume the easy task of making head against a Whig Collector, whose infirmities withheld him from the personal administration of his office,—hardly a man of the old corps would have drawn the breath of official life, within a month after the exterminating angel had come up the Custom-House steps.

Если бы дело обстояло иначе, если бы на этот ответственный пост был назначен рьяный политик, который захотел бы вступить в борьбу с главным сборщиком — вигом, — это оказалось бы нетрудной задачей, так как недуги последнего не позволяли ему самолично управлять делами, — то вряд ли хоть одному из старичков удалось бы избежать служебной кончины через месяц после появления у входа в таможню вышеупомянутого ангела смерти.

According to the received code in such matters, it would have been nothing short of duty, in a politician, to bring every one of those white heads under the axe of the guillotine.

Согласно общепринятому в таких случаях кодексу поведения, рьяный политик счёл бы своим долгом подвести под нож гильотины все эти седые головы.

It was plain enough to discern, that the old fellows dreaded some such discourtesy at my hands.

Нет сомнения, старики ждали от меня именно такой неучтивости.

It pained, and at the same time amused me, to behold the terrors that attended my advent; to see a furrowed cheek, weather-beaten by half a century of storm, turn ashy pale at the glance of so harmless an individual as myself; to detect, as one or another addressed me, the tremor of a voice, which, in long-past days, had been wont to bellow through a speaking-trumpet, hoarsely enough to frighten Boreas himself to silence.

Больно и смешно было видеть, как при входе такого безобидного существа, как я, смертельно бледнеют морщинистые щеки, обветренные многими десятилетиями штормов, и слышать дрожь в голосе, который некогда так зычно орал в рупор, что мог бы устрашить самого Борея.

They knew, these excellent old persons, that, by all established rule,—and, as regarded some of them, weighed by their own lack of efficiency for business,—they ought to have given place to younger men, more orthodox in politics, and altogether fitter than themselves to serve our common Uncle.

Эти превосходные старцы понимали, что по установленным правилам и по непригодности — во всяком случае некоторых из них — к делу им пора уступить место людям помоложе, лучше разбирающимся в политике и более приспособленным к служению нашему общему дядюшке.

I knew it too, but could never quite find in my heart to act upon the knowledge.

Я тоже это понимал, но у меня не хватало мужества действовать согласно пониманию.

Much and deservedly to my own discredit, therefore, and considerably to the detriment of my official conscience, they continued, during my incumbency, to creep about the wharves, and loiter up and down the Custom-House steps.

Поэтому, к вящему моему стыду и к великому ущербу для моей служебной совести, все время, пока я работал в таможне, они продолжали ковылять по пристани, с трудом одолевая таможенную лестницу.

They spent a good deal of time, also, asleep in their accustomed corners, with their chairs tilted back against the wall; awaking, however, once or twice in a forenoon, to bore one another with the several thousandth repetition of old sea-stories, and mouldy jokes, that had grown to be passwords and countersigns among them.

Немало времени тратили они и на сои в привычных углах, где стояли их откинутые к стене кресла и где, время от времени просыпаясь, они наводили друг на друга зевоту бесконечным повторением одних и тех же набивших оскомину морских историй и заплесневелых острот, которые стали у них паролем и отзывом.

The discovery was soon made, I imagine, that the new Surveyor had no great harm in him.

Почтенные джентльмены, кажется, вскоре обнаружили, что новый надзиратель не слишком опасен.

So, with lightsome hearts, and the happy consciousness of being usefully employed,—in their own behalf, at least, if not for our beloved country,—these good old gentlemen went through the various formalities of office.

Поэтому с лёгким сердцем и счастливым сознанием, что приносят пользу если не нашей возлюбленной стране, то по крайней мере самим себе, они продолжали исполнять все мелочные формальности таможенной службы.

Sagaciously, under their spectacles, did they peep into the holds of vessels!

Как глубокомысленно заглядывали они сквозь очки в корабельные трюмы!

Mighty was their fuss about little matters, and marvellous, sometimes, the obtuseness that allowed greater ones to slip between their fingers!

Какой великий шум поднимали из-за пустяков и с какой поразительной слепотой прозёвывали большие партии грузов!

Whenever such a mischance occurred,—when a wagon-load of valuable merchandise had been smuggled ashore, at noonday, perhaps, and directly beneath their unsuspicious noses,—nothing could exceed the vigilance and alacrity with which they proceeded to lock, and double-lock, and secure with tape and sealing-wax, all the avenues of the delinquent vessel.

Если случалась подобная неприятность, если, скажем, средь бела дня и под самыми их ничего не подозревающими носами на берег была контрабандой выгружена груда ценного товара, с какой бдительностью, с каким непревзойдённым прозорством они потом замыкали на двойной замок, и завязывали, и опечатывали двери во всех закоулках провинившегося корабля!

Instead of a reprimand for their previous negligence, the case seemed rather to require an eulogium on their praiseworthy caution, after the mischief had happened; a grateful recognition of the promptitude of their zeal, the moment that there was no longer any remedy.

Казалось, они достойны были не выговора за упущение, а похвалы за мудрую осмотрительность, благодарного признания их усердия и расторопности в ту минуту, когда зло уже совершилось и не было возможности его исправить!

Unless people are more than commonly disagreeable, it is my foolish habit to contract a kindness for them.

Если люди не совсем уж дурны, то, по глупому свойству своего характера, я отношусь к ним доброжелательно.

The better part of my companion’s character, if it have a better part, is that which usually comes uppermost in my regard, and forms the type whereby I recognize the man.

Обычно меня интересуют лучшие стороны человека — если они у него есть, — и по ним я составляю своё суждение о нем.

As most of these old Custom-House officers had good traits, and as my position in reference to them, being paternal and protective, was favorable to the growth of friendly sentiments, I soon grew to like them all.

Так как большинство этих старых таможенных чиновников не были лишены достоинств и так как я, можно сказать, занимал положение их отца и покровителя, что весьма способствует развитию дружеских чувств, то вскоре все они начали мне нравиться.

It was pleasant, in the summer forenoons,—when the fervent heat, that almost liquefied the rest of the human family, merely communicated a genial warmth to their half-torpid systems,—it was pleasant to hear them chatting in the back entry, a row of them all tipped against the wall, as usual; while the frozen witticisms of past generations were thawed out, and came bubbling with laughter from their lips.

В летние утра, когда палящий зной, прямо-таки расплавлявший людей, лишь слегка отогревал моих полузамёрзших старичков, приятно было слышать их болтовню на площадке у задней двери, где они, как всегда, сидели рядышком в креслах, откинутых к стене, и застывшие шутки былых поколений оттаивали и пузырились вместе со смехом на их губах.

Externally, the jollity of aged men has much in common with the mirth of children; the intellect, any more than a deep sense of humor, has little to do with the matter; it is, with both, a gleam that plays upon the surface, and imparts a sunny and cheery aspect alike to the green branch, and gray, mouldering trunk.

Веселье стариков внешне очень похоже на жизнерадостность детей. Тут нет места разуму или глубокому чувству юмора, это просто блики, скользящие по поверхности и озаряющие весёлым солнечным светом равно и зеленую ветку и старый замшелый ствол.

In one case, however, it is real sunshine; in the other, it more resembles the phosphorescent glow of decaying wood.

Но в одном случае это действительно солнечный свет, тогда как в другом — лишь слабая фосфоресценция гнилой древесины.

It would be sad injustice, the reader must understand, to represent all my excellent old friends as in their dotage.

Было бы, однако, глубокой несправедливостью, если бы читатель счёл всех моих достопочтенных друзей выжившими из ума стариками.

In the first place, my coadjutors were not invariably old; there were men among them in their strength and prime, of marked ability and energy, and altogether superior to the sluggish and dependent mode of life on which their evil stars had cast them.

Прежде всего, не все они были стары. Среди моих подчинённых попадались люди в расцвете сил и молодости, способные, деятельные, достойные куда более интересной и независимой жизни, чем та, на которую их обрекла несчастливая звезда.

Then, moreover, the white locks of age were sometimes found to be the thatch of an intellectual tenement in good repair.

Кроме того, и седая голова оказывалась иногда обителью хорошо сохранившегося разума.

But, as respects the majority of my corps of veterans, there will be no wrong done, if I characterize them generally as a set of wearisome old souls, who had gathered nothing worth preservation from their varied experience of life.

Но в видах справедливости следует признать, что большинство моих ветеранов были скучнейшими старыми сморчками, не вынесшими из опыта долгой жизни ничего стоящего внимания.

They seemed to have flung away all the golden grain of practical wisdom, which they had enjoyed so many opportunities of harvesting, and most carefully to have stored their memories with the husks.

Они словно выбросили все золотые зерна жизненной мудрости, которые так обильно могли бы собрать, и старательно засорили память шелухой.

They spoke with far more interest and unction of their morning’s breakfast, or yesterday’s, to-day’s, or to-morrow’s dinner, than of the shipwreck of forty or fifty years ago, and all the world’s wonders which they had witnessed with their youthful eyes.

Об утреннем завтраке, о вчерашнем, сегодняшнем или завтрашнем обеде они рассказывали с куда большим интересом и увлечением, чем о кораблекрушении, случившемся полвека назад, или о каких-либо чудесах, виденных ими в юности.

The father of the Custom-House—the patriarch, not only of this little squad of officials, but, I am bold to say, of the respectable body of tide-waiters all over the United States—was a certain permanent Inspector.

Старейшиной таможни — патриархом не только среди немногочисленных салемских чиновников, но и, осмелюсь утверждать, среди всей многоуважаемой корпорации таможенных служащих Соединённых Штатов Америки — был некий несменяемый инспектор.

He might truly be termed a legitimate son of the revenue system, dyed in the wool, or, rather, born in the purple; since his sire, a Revolutionary colonel, and formerly collector of the port, had created an office for him, and appointed him to fill it, at a period of the early ages which few living men can now remember.

Его поистине можно назвать законным отпрыском прочной, чтобы не сказать порочной, системы пошлин, поскольку отец инспектора, полковник революционных войск, а прежде — начальник портовой таможни, специально создал должность для сына и определил его на службу так давно, что людей, помнящих те времена, уже почти не осталось.

This Inspector, when I first knew him, was a man of fourscore years, or thereabouts, and certainly one of the most wonderful specimens of winter-green that you would be likely to discover in a lifetime’s search.

Когда я познакомился с инспектором, ему было лет восемьдесят. Даже если потратить всю жизнь на поиски, едва ли удалось бы найти более замечательный образчик вечнозелёного растения.

With his florid cheek, his compact figure, smartly arrayed in a bright-buttoned blue coat, his brisk and vigorous step, and his hale and hearty aspect, altogether he seemed—not young, indeed—but a kind of new contrivance of Mother Nature in the shape of man, whom age and infirmity had no business to touch.

Глядя на цветущие инспекторские щеки, плотную фигуру в щеголеватой синей куртке с начищенными пуговицами, быструю молодцеватую походку, загорелое приветливое лицо, вы, конечно, не могли подумать, что он молод, но вам невольно казалось, что мать природа создала в образе этого человека новый вид, не подверженный старости и болезням.

His voice and laugh, which perpetually re-echoed through the Custom-House, had nothing of the tremulous quaver and cackle of an old man’s utterance; they came strutting out of his lungs, like the crow of a cock, or the blast of a clarion.

Его голос и смех, перекатывавшиеся по всей таможне, не имели ничего общего с дрожащим старческим кудахтаньем и бормотанием: они вылетали из его легких точно кукареканье петуха или звук трубы.

Looking at him merely as an animal,—and there was very little else to look at,—he was a most satisfactory object, from the thorough healthfulness and wholesomeness of his system, and his capacity, at that extreme age, to enjoy all, or nearly all, the delights which he had ever aimed at, or conceived of.

Если рассматривать инспектора как животное, — а рассматривать его иначе было трудно, — он производил великолепное впечатление здоровьем, цельностью, способностью наслаждаться в столь преклонном возрасте всеми или почти всеми радостями жизни, доступными его пониманию или знакомыми по опыту.

The careless security of his life in the Custom-House, on a regular income, and with but slight and infrequent apprehensions of removal, had no doubt contributed to make time pass lightly over him.

Верный заработок и спокойное, обеспеченное существование в таможне, лишь изредка нарушаемое опасением лишиться места, безусловно способствовали тому, что время так милостиво обошлось с ним.

The original and more potent causes, however, lay in the rare perfection of his animal nature, the moderate proportion of intellect, and the very trifling admixture of moral and spiritual ingredients; these latter qualities, indeed, being in barely enough measure to keep the old gentleman from walking on all-fours.

Однако истинная и главная причина этого заключалась в редком совершенстве его животной натуры, не слишком обременённой разумом и лишь слегка сдобренной моральными и духовными ингредиентами. Последние качества были отпущены почтенному старцу в количестве только-только достаточном, чтобы он не ходил на четвереньках.

He possessed no power of thought, no depth of feeling, no troublesome sensibilities; nothing, in short, but a few commonplace instincts, which, aided by the cheerful temper that grew inevitably out of his physical well-being, did duty very respectably, and to general acceptance, in lieu of a heart.

Он не обладал ни силой мысли, ни глубиной восприятия, ни неудобной чувствительностью, короче говоря, был наделен лишь несколькими обычными инстинктами, которые, в сочетании с благодушным характером — следствием физического здоровья, — очень хорошо, по общему мнению, заменяли ему сердце.

He had been the husband of three wives, all long since dead; the father of twenty children, most of whom, at every age of childhood or maturity, had likewise returned to dust.

Он был мужем трёх жен, давно уже умерших, отцом двадцати детей, которые в младенческом или зрелом возрасте почти все также отошли в иной мир.

Here, one would suppose, might have been sorrow enough to imbue the sunniest disposition, through and through, with a sable tinge.

Казалось бы, столь многочисленные несчастья могли омрачить траурной дымкой самую жизнерадостную натуру.

Not so with our old Inspector!

Но не таков был наш инспектор!

One brief sigh sufficed to carry off the entire burden of these dismal reminiscences.

Один короткий вздох — и он сбрасывал с плеч бремя этих воспоминаний.

The next moment, he was as ready for sport as any unbreeched infant; far readier than the Collector’s junior clerk, who, at nineteen years, was much the elder and graver man of the two.

В следующий миг он уже радовался жизни, словно несмышлёный младенец, радовался так, как не мог бы радоваться и самый младший из таможенных клерков, который в свои девятнадцать лет был и взрослее и серьезнее инспектора.

I used to watch and study this patriarchal personage with, I think, livelier curiosity, than any other form of humanity there presented to my notice.

Я наблюдал за этим патриархом и изучал его с большим, пожалуй, интересом, чем остальных представителей рода человеческого, собранных в таможне.

He was, in truth, a rare phenomenon; so perfect, in one point of view; so shallow, so delusive, so impalpable, such an absolute nonentity, in every other.

Поистине, он был редкостным экземпляром — столь же совершенным с одной стороны, сколь расплывчатым, пошлым, бессодержательным и ничтожным — со всех остальных.

My conclusion was that he had no soul, no heart, no mind; nothing, as I have already said, but instincts:

Я пришёл к выводу, что у него нет ни души, ни ума, ни сердца, — словом, как я уже говорил, ничего, кроме инстинктов.

and yet, withal, so cunningly had the few materials of his character been put together, that there was no painful perception of deficiency, but, on my part, an entire contentment with what I found in him.

При этом немногочисленные материалы, из которых складывался его характер, были так искусно соединены между собой, что не создавали неприятного впечатления скудоумия, — напротив, меня во всяком случае инспектор вполне удовлетворял.

It might be difficult—and it was so—to conceive how he should exist hereafter, so earthly and sensuous did he seem; but surely his existence here, admitting that it was to terminate with his last breath, had been not unkindly given; with no higher moral responsibilities than the beasts of the field, but with a larger scope of enjoyment than theirs, and with all their blessed immunity from the dreariness and duskiness of age.

Было нелегко, вернее невозможно, представить себе такого земного и чувственного человека в загробной жизни. Но если предположить, что существование инспектора должно было окончиться вместе с его последним вздохом, оно обладало известной прелестью: моральной ответственности столько же, сколько у живот-лого, способностей наслаждаться больше и такое же блаженное неведенье тоски и ужаса старости.

One point, in which he had vastly the advantage over his four-footed brethren, was his ability to recollect the good dinners which it had made no small portion of the happiness of his life to eat.

Но в чем он имел огромное преимущество перед своими четвероногими собратьями, так это в способности помнить все вкусные обеды, съеденные им в течение жизни и доставившие ему немало счастья.

His gourmandism was a highly agreeable trait; and to hear him talk of roast-meat was as appetizing as a pickle or an oyster.

Гурманство было чрезвычайно приятной его чертой, и рассказы инспектора о ростбифе возбуждали аппетит не хуже, чем пикули или устрицы.

As he possessed no higher attribute, and neither sacrificed nor vitiated any spiritual endowment by devoting all his energies and ingenuities to subserve the delight and profit of his maw, it always pleased and satisfied me to hear him expatiate on fish, poultry, and butcher’s meat, and the most eligible methods of preparing them for the table.

Так как других столь же привлекательных качеств в нем не наблюдалось и, сосредоточив всю свою энергию и изобретательность на радостях желудка, он не зарыл в землю и не уничтожил никаких иных талантов, я всегда с удовольствием и признательностью слушал его разглагольствования по поводу рыбы, курятины, говядины и лучших способов их приготовления.

His reminiscences of good cheer, however ancient the date of the actual banquet, seemed to bring the savor of pig or turkey under one’s very nostrils.

Внимая воспоминаниям инспектора о вкусном обеде, которым его некогда угощали, слушатель вдыхал аромат свинины или индейки.

There were flavors on his palate that had lingered there not less than sixty or seventy years, and were still apparently as fresh as that of the mutton-chop which he had just devoured for his breakfast.

Нёбо этого человека сохранило ощущения, испытанные лет семьдесят назад, такими же свежими, как вкус баранины, которую он только что съел за завтраком.

I have heard him smack his lips over dinners, every guest at which, except himself, had long been food for worms.

Я видел, как он облизывал губы, припоминая пирушки, все участники которых, если не считать его самого, давно уже служили пищей червям.

It was marvellous to observe how the ghosts of bygone meals were continually rising up before him; not in anger or retribution, but as if grateful for his former appreciation and seeking to resuscitate an endless series of enjoyment, at once shadowy and sensual.

Было необычайно любопытно наблюдать, как перед его мысленным взором непрерывно возникали видения испробованных когда-то блюд — не гневные, не грозящие местью, но словно благодарные за то, что он в былые годы их оценил, и призывающие отречься от нескончаемых наслаждений, одновременно и чувственных и призрачных.

A tender-loin of beef, a hind-quarter of veal, a spare-rib of pork, a particular chicken, or a remarkably praiseworthy turkey, which had perhaps adorned his board in the days of the elder Adams, would be remembered; while all the subsequent experience of our race, and all the events that brightened or darkened his individual career, had gone over him with as little permanent effect as the passing breeze.

Он помнил нежное говяжье филе, телячью ножку, свиную котлету, лакомого цыплёнка или особенно аппетитную индейку, которые украшали его стол в незапамятные Бремена, между тем как все важные для человечества события и все происшествия, озарявшие или омрачавшие его собственную жизнь, пролетали над ним, оставляя не больше следов, чем лёгкий ветерок.

The chief tragic event of the old man’s life, so far as I could judge, was his mishap with a certain goose which lived and died some twenty or forty years ago; a goose of most promising figure, but which, at table, proved so inveterately tough that the carving-knife would make no impression on its carcass, and it could only be divided with an axe and handsaw.

Насколько я могу судить, самой большой трагедией старика была неудача с неким гусём, жившим и умершим лет тридцать — сорок назад, гусём, который необычайно много обещал с виду, но на столе оказался до того несокрушимым, что делить его останки на части пришлось не ножом, а топором и пилой.

But it is time to quit this sketch; on which, however, I should be glad to dwell at considerably more length because, of all men whom I have ever known, this individual was fittest to be a Custom-House officer.

Однако пора кончать этот портрет, хотя я с удовольствием продолжал бы его рисовать, потому что из всех встреченных мною в жизни людей никто так не подходил к роли таможенного служащего, как инспектор.

Most persons, owing to causes which I may not have space to hint at, suffer moral detriment from this peculiar mode of life.

По причинам, о которых сейчас нет возможности распространяться, служащие таможни благодаря особенностям своей работы обычно теряют многие из своих добродетелей.

The old Inspector was incapable of it, and, were he to continue in office to the end of time, would be just as good as he was then, and sit down to dinner with just as good an appetite.

Инспектор был неспособен на это, и продолжай он работать там до скончания веков, в нем не произошло бы никаких перемен и он садился бы за очередную трапезу с тем же неизменным аппетитом.

There is one likeness, without which my gallery of Custom-House portraits would be strangely incomplete; but which my comparatively few opportunities for observation enable me to sketch only in the merest outline.

Есть ещё один человек, без описания которого в моей галерее портретов таможенных чиновников оказался бы непонятный пробел. Но так как у меня было сравнительно мало случаев для наблюдения, мне придётся ограничиться самыми беглыми контурами.

It is that of the Collector, our gallant old General, who, after his brilliant military service, subsequently to which he had ruled over a wild Western territory, had come hither, twenty years before, to spend the decline of his varied and honorable life.

Я говорю о нашем главном сборщике, доблестном генерале, который после блестящей службы в армии и последующего управления одной из территорий Дикого Запада приехал лет за двадцать до описываемого времени в Салем доживать там свою безупречную и полную событий жизнь.

The brave soldier had already numbered, nearly or quite, his threescore years and ten, and was pursuing the remainder of his earthly march, burdened with infirmities which even the martial music of his own spirit-stirring recollections could do little towards lightening.

Бравому солдату было уже около семидесяти лет, и остаток жизненного пути он преодолевал, обременённый недугами, которых не могла облегчить даже бодрящая музыка воинственных воспоминаний.

The step was palsied now that had been foremost in the charge.

Тот, кто некогда первым бросался в битву, теперь едва передвигал ноги.

It was only with the assistance of a servant, and by leaning his hand heavily on the iron balustrade, that he could slowly and painfully ascend the Custom-House steps, and, with a toilsome progress across the floor, attain his customary chair beside the fireplace.

Тяжело опираясь одной рукой на плечо слуги, а другой — на железные перила, он с бесконечными усилиями поднимался по лестнице таможни и медленно добредал до привычного кресла у камина.

There he used to sit, gazing with a somewhat dim serenity of aspect at the figures that came and went; amid the rustle of papers, the administering of oaths, the discussion of business, and the casual talk of the office; all which sounds and circumstances seemed but indistinctly to impress his senses, and hardly to make their way into his inner sphere of contemplation.

Там он сидел, глядя с какой-то застывшей благожелательностью на проходивших мимо людей. Шорох бумаг, брань, деловые разговоры, болтовня — весь этот шум и суета, казалось, лишь скользили по поверхности его сознания, не проникая в глубину.

His countenance, in this repose, was mild and kindly.

Лицо генерала в минуту покоя выражало доброту и мягкость.

If his notice was sought, an expression of courtesy and interest gleamed out upon his features; proving that there was light within him, and that it was only the outward medium of the intellectual lamp that obstructed the rays in their passage.

Когда к нему обращались, в его глазах мелькал учтивый интерес, говоривший о том, что в душе нашего главного сборщика продолжает гореть свет разума и лишь некая внешняя преграда мешает лучам пробиться наружу.

The closer you penetrated to the substance of his mind, the sounder it appeared.

Чем ближе вы знакомились с внутренним миром старого зоина, тем более разумным он вам казался.

When no longer called upon to speak, or listen, either of which operations cost him an evident effort, his face would briefly subside into its former not uncheerful quietude.

Если генералу не нужно было говорить или слушать, — а то и другое явно очень утомляло старика, — на его лице вскоре вновь появлялось выражение безмятежного покоя.

It was not painful to behold this look; for, though dim, it had not the imbecility of decaying age.

Встретиться с его взглядом не было неприятно, так как, хотя глаза и потускнели, в них никто не подметил бы старческого слабоумия.

The framework of his nature, originally strong and massive, was not yet crumbled into ruin.

Основа некогда сильной и устойчивой натуры все ещё оставалась невредимой.

To observe and define his character, however, under such disadvantages, was as difficult a task as to trace out and build up anew, in imagination, an old fortress, like Ticonderoga, from a view of its gray and broken ruins.

Но понять и определить его характер в этих неблагоприятных условиях было делом столь же трудным, как по виду серых, беспорядочных развалин вычертить и заново отстроить в воображении старую крепость, например Тикондерога.

Here and there, perchance, the walls may remain almost complete, but elsewhere may be only a shapeless mound, cumbrous with its very strength, and overgrown, through long years of peace and neglect, with grass and alien weeds.

Возможно, кое-где ее валы не пострадали, зато в других местах они лежат бесформенной грудой, осевшей под собственной тяжестью и поросшей за долгие годы небрежения и мира травой и сорняками.

Nevertheless, looking at the old warrior with affection,—for, slight as was the communication between us, my feeling towards him, like that of all bipeds and quadrupeds who knew him, might not improperly be termed so,—I could discern the main points of his portrait.

Хотя я мало общался со старым генералом, но, приглядываясь к нему с любовью, — ибо мои чувства, подобно чувствам всех окружавших его двуногих и четвероногих, вполне могут быть названы этим словом, — я все же рассмотрел основные черты его характера.

It was marked with the noble and heroic qualities which showed it to be not by a mere accident, but of good right, that he had won a distinguished name.

Они были отмечены печатью доблести и благородства, свидетельствовавшей о том, что своей известностью он обязан не случаю, а справедливости.

His spirit could never, I conceive, have been characterized by an uneasy activity; it must, at any period of his life, have required an impulse to set him in motion; but, once stirred up, with obstacles to overcome, and an adequate object to be attained, it was not in the man to give out or fail.

Думаю, что он никогда не отличался кипучей энергией. Вероятно, всю жизнь он нуждался в каком-нибудь толчке извне, чтобы начать действовать, но уж раз начав, да ещё если впереди лежали препятствия и достойная цель, он ни перед чем не отступал и не знал поражений.

The heat that had formerly pervaded his nature, and which was not yet extinct, was never of the kind that flashes and flickers in a blaze; but, rather, a deep, red glow, as of iron in a furnace.

Душевный жар, отличавший его и все ещё не остывший, не давал ярких вспышек, не рассыпался искрами; скорее это было ровное красное свечение раскалённого в печи железа.

Weight, solidity, firmness; this was the expression of his repose, even in such decay as had crept untimely over him, at the period of which I speak.

Значительность, твёрдость, стойкость — такое впечатление он производил, когда ничто его не тревожило, и это — невзирая на безвременное увядание, о котором я говорил.

But I could imagine, even then, that, under some excitement which should go deeply into his consciousness,—roused by a trumpet-peal, loud enough to awaken all his energies that were not dead, but only slumbering,—he was yet capable of flinging off his infirmities like a sick man’s gown, dropping the staff of age to seize a battle-sword, and starting up once more a warrior.

Но и тогда я допускал, что под влиянием какого-нибудь глубоко проникшего в душу волнения, поднятый зовом горна, достаточно громким, чтобы разбудить дремавшие, но не угасшие силы, он мог бы сбросить свою немощь, словно больничный халат, и, сменив посох старости на шпагу, снова стать воином.

And, in so intense a moment, his demeanor would have still been calm.

И в столь напряженный момент он по-прежнему остался бы невозмутимым.

Such an exhibition, however, was but to be pictured in fancy; not to be anticipated, nor desired.

Однако подобная картина была лишь плодом воображения, а не предвидением или пожеланием.

What I saw in him—as evidently as the indestructible ramparts of Old Ticonderoga already cited as the most appropriate simile—were the features of stubborn and ponderous endurance, which might well have amounted to obstinacy in his earlier days; of integrity, that, like most of his other endowments, lay in a somewhat heavy mass, and was just as unmalleable and unmanageable as a ton of iron ore; and of benevolence, which, fiercely as he led the bayonets on at Chippewa or Fort Erie, I take to be of quite as genuine a stamp as what actuates any or all the polemical philanthropists of the age.

На самом же деле, подобно тому как я своими глазами видел остатки несокрушимых валов старой крепости Тикондерога, упомянутой выше в качестве наиболее точного уподобления, так и в генерале Миллере я отчётливо различал непреклонную и стойкую твёрдость, доходившую, вероятно, в более молодые годы до упрямства; цельность, вытекавшую, как и большинство его достоинств, из некоторой душевной тяжеловесности и столь же неподатливую, как глыба железной руды; доброжелательность, которая, несмотря на неистовство, проявленное в штыковой атаке при реке Чиппева или у форта Эри, была не менее искренней, чем доброжелательность некоторых или всех вместе взятых сомнительных филантропов нашего времени.

He had slain men with his own hand, for aught I know,—certainly, they had fallen, like blades of grass at the sweep of the scythe, before the charge to which his spirit imparted its triumphant energy;—but, be that as it might, there was never in his heart so much cruelty as would have brushed the down off a butterfly’s wing.

Мне известно, что он своими руками убивал людей. Да, они падали под натиском, воодушевлённым его победоносной энергией, как травинки под взмахом косы, но при этом у него не хватило бы жестокости даже на то, чтобы сдуть пыльцу с крыла бабочки.

I have not known the man to whose innate kindliness I would more confidently make an appeal.

Я не знаю человека, к чьей врождённой доброте я мог бы обратиться с большим доверием.

Many characteristics—and those, too, which contribute not the least forcibly to impart resemblance in a sketch—must have vanished, or been obscured, before I met the General.

Многие характерные штрихи, в том числе и немаловажные для того, чтобы зарисовка вышла похожей, исчезли или поблёкли задолго до моего знакомства с генералом.

All merely graceful attributes are usually the most evanescent; nor does Nature adorn the human ruin with blossoms of new beauty, that have their roots and proper nutriment only in the chinks and crevices of decay, as she sows wall-flowers over the ruined fortress of Ticonderoga.

Обычно раньше всего мы утрачиваем черты внешней привлекательности, тем более что человеческие развалины природа никогда не украшает новыми прекрасными цветами, подобными вьющимся растениям, которые покрывают стены разрушенной крепости Тикондерога и находят себе пропитание в расселинах и трещинах камней.

Still, even in respect of grace and beauty, there were points well worth noting.

Но в старом генерале сохранились даже следы былой красоты и изящества.

A ray of humor, now and then, would make its way through the veil of dim obstruction, and glimmer pleasantly upon our faces.

Порою луч веселья пробивался сквозь мутную преграду дряхлости и ласково скользил по нашим лицам.

A trait of native elegance, seldom seen in the masculine character after childhood or early youth, was shown in the General’s fondness for the sight and fragrance of flowers.

Любовь к прекрасному, редко встречающаяся у мужчин, уже достигших зрелого возраста, сказывалась в пристрастии генерала к цветам, к их аромату.

An old soldier might be supposed to prize only the bloody laurel on his brow; but here was one who seemed to have a young girl’s appreciation of the floral tribe.

Казалось бы, старый воин может ценить только кровавые лавры на своём челе; между тем генерал Миллер проявлял совершенно девичью нежность ко всему цветочному племени.

There, beside the fireplace, the brave old General used to sit; while the Surveyor—though seldom, when it could be avoided, taking upon himself the difficult task of engaging him in conversation—was fond of standing at a distance, and watching his quiet and almost slumberous countenance.

Целыми днями доблестный старый генерал сидел у камина, а надзиратель любил стоять в отдалении и наблюдать за спокойным, даже сонным лицом старика, по возможности не ставя перед собой сложной задачи вовлечь его в беседу.

He seemed away from us, although we saw him but a few yards off; remote, though we passed close beside his chair; unattainable, though we might have stretched forth our hands and touched his own.

Казалось, он не с нами, несмотря на то, что мы видели его в нескольких шагах от себя; далек, хотя мы проходили мимо кресла, где он сидел; недостижим, хотя мы могли протянуть руку и коснуться его.

It might be that he lived a more real life within his thoughts, than amid the unappropriate environment of the Collector’s office.

Вероятно, собственные мысли были для него большей реальностью, чем столь чуждая ему обстановка таможенной конторы.

The evolutions of the parade; the tumult of the battle; the flourish of old, heroic music, heard thirty years before;—such scenes and sounds, perhaps, were all alive before his intellectual sense.

Движение войск на параде, шум битвы, старинный героический марш, слышанный тридцать лет назад, — все эти сцены и звуки, быть может, возникали в его сознании, в то время как мимо него взад и вперёд сновали купцы, ловкие клерки и неотёсанные матросы.

Meanwhile, the merchants and shipmasters, the spruce clerks and uncouth sailors, entered and departed; the bustle of this commercial and custom-house life kept up its little murmur round about him; and neither with the men nor their affairs did the General appear to sustain the most distant relation.

Вокруг генерала не смолкало жужжание суетливой торговой и таможенной жизни, но он, казалось, не имел ни малейшего отношения ни к этим людям, ни к их делам.

He was as much out of place as an old sword—now rusty, but which had flashed once in the battle’s front, and showed still a bright gleam along its blade—would have been, among the inkstands, paper-folders, and mahogany rulers, on the Deputy Collector’s desk.

Он был среди них так же неуместен, как была бы неуместна на столе главного сборщика, среди чернильниц, деревянных линеек и папок для бумаг, старая шпага, покрытая ржавчиной, но все ещё поблёскивающая клинком, который некогда сверкал в первых рядах сражающихся войск.

There was one thing that much aided me in renewing and re-creating the stalwart soldier of the Niagara frontier,—the man of true and simple energy.

Один штрих особенно помог мне восстановить, воссоздать образ стойкого воина, охранявшего границу у Ниагары, человека, наделённого истинным и скромным мужеством.

It was the recollection of those memorable words of his,—“I’ll try, Sir!”—

Речь идёт о его памятных словах: «Я попытаюсь, сэр!» —

!”—spoken on the very verge of a desperate and heroic enterprise, and breathing the soul and spirit of New England hardihood, comprehending all perils, and encountering all.

сказанных перед отчаянной и героической вылазкой и проникнутых духом отважных сынов Новой Англии, которые понимали, что такое опасность, и смело шли ей навстречу.

If, in our country, valor were rewarded by heraldic honor, this phrase—which it seems so easy to speak, but which only he, with such a task of danger and glory before him, has ever spoken—would be the best and fittest of all mottoes for the General’s shield of arms.

Если бы в нашей стране было принято награждать храбрость геральдическими отличиями, лучшим девизом для герба генерала послужила бы эта фраза, которую было как будто так легко сказать, но, — зная, что ему предстоит столь трудное и славное дело, — сумел сказать лишь он один.

It contributes greatly towards a man’s moral and intellectual health, to be brought into habits of companionship with individuals unlike himself, who care little for his pursuits, and whose sphere and abilities he must go out of himself to appreciate.

Для душевного и умственного равновесия человека весьма полезно постоянное общение с людьми, совсем не похожими на него и не разделяющими его стремлений, с людьми, чьи интересы и способности он в состоянии оценить лишь отвлёкшись от себя.

The accidents of my life have often afforded me this advantage, but never with more fulness and variety than during my continuance in office.

Обстоятельства моей жизни часто давали мне эту возможность, но особенно голно и разнообразно я воспользовался ею во время работы в таможне.

There was one man, especially, the observation of whose character gave me a new idea of talent.

Там встретился мне человек, наблюдение за которым изменило моё представление о том, что такое талант.

His gifts were emphatically those of a man of business; prompt, acute, clear-minded; with an eye that saw through all perplexities, and a faculty of arrangement that made them vanish, as by the waving of an enchanter’s wand.

Он в исключительной степени обладал качествами, необходимыми деловому человеку, то есть живым, острым, ясным умом, умением разбираться в самых запутанных вопросах и способностью так все устраивать, что трудности исчезали, словно по мановению волшебной палочки.

Bred up from boyhood in the Custom-House, it was his proper field of activity; and the many intricacies of business, so harassing to the interloper, presented themselves before him with the regularity of a perfectly comprehended system.

Таможня, где он работал с юношеских лет, была точно создана для него; все хитроумные тонкости дела, приводившие в отчаяние непосвящённого, представали перед ним как части хорошо слаженной и совершенно четкой системы.

In my contemplation, he stood as the ideal of his class.

Мне он казался идеалом человека определённого типа.

He was, indeed, the Custom-House in himself; or, at all events, the main-spring that kept its variously revolving wheels in motion; for, in an institution like this, where its officers are appointed to subserve their own profit and convenience, and seldom with a leading reference to their fitness for the duty to be performed, they must perforce seek elsewhere the dexterity which is not in them.

Он, так сказать, олицетворял собой таможню или во всяком случае был главной пружиной, не дававшей ее разнообразным колёсикам остановиться, ибо в учреждении, куда людей большей частью набирают для их выгоды и удобства, а не для пользы дела, служащим поневоле приходится прибегать к чьей-то сообразительности, раз у них самих она отсутствует.

Thus, by an inevitable necessity, as a magnet attracts steel-filings, so did our man of business draw to himself the difficulties which everybody met with.

Поэтому вполне закономерно, что, как магнит притягивает железные опилки, так и наш деловой человек притягивал к себе все затруднения, с которыми мы сталкивались.

With an easy condescension, and kind forbearance towards our stupidity,—which, to his order of mind, must have seemed little short of crime,—would he forthwith, by the merest touch of his finger, make the incomprehensible as clear as daylight.

С милой снисходительностью и добродушной терпимостью к нашей тупости, которая ему, с его складом ума, должна была казаться почти преступной, он тотчас, одним легчайшим прикосновением, превращал все самое непонятное в ясное как день.

The merchants valued him not less than we, his esoteric friends.

Купцы отдавали ему не меньшую дань уважения, чем мы, его собратья, посвященные в тайны ремесла.

His integrity was perfect: it was a law of nature with him, rather than a choice or a principle; nor can it be otherwise than the main condition of an intellect so remarkably clear and accurate as his, to be honest and regular in the administration of affairs.

Он был безукоризненно честен, скорее по самой своей природе, чем по доброй воле или из принципа; человек, наделённый таким чётким и упорядоченным умом, мог вести дела лишь самым аккуратным и добросовестным образом.

A stain on his conscience, as to anything that came within the range of his vocation, would trouble such a man very much in the same way, though to a far greater degree, that an error in the balance of an account or an ink-blot on the fair page of a book of record.

Пятно на совести, — насколько его профессия имела отношение к совести, — тревожило бы его так же, только в значительно большей степени, как ошибка в балансе или клякса на чистой странице счётной книги.

Here, in a word,—and it is a rare instance in my life,—I had met with a person thoroughly adapted to the situation which he held.

Короче говоря, я встретил — редкий случай в моей жизни — человека, полностью соответствовавшего своему положению.

Such were some of the people with whom I now found myself connected.

Таковы были некоторые из людей, с которыми я оказался связанным.

I took it in good part, at the hands of Providence, that I was thrown into a position so little akin to my past habits, and set myself seriously to gather from it whatever profit was to be had.

Я не роптал на провидение за то, что мне пришлось вести жизнь, столь далёкую от прежних моих привычек, и честно старался извлечь из нее возможную пользу.

After my fellowship of toil and impracticable schemes with the dreamy brethren of Brook Farm; after living for three years within the subtile influence of an intellect like Emerson’s; after those wild, free days on the Assabeth, indulging fantastic speculations, beside our fire of fallen boughs, with Ellery Channing; after talking with Thoreau about pine-trees and Indian relics, in his hermitage at Walden; after growing fastidious by sympathy with the classic refinement of Hillard’s culture; after becoming imbued with poetic sentiment at Longfellow’s hearthstone;—it was time, at length, that I should exercise other faculties of my nature, and nourish myself with food for which I had hitherto had little appetite.

После того как я строил несбыточные планы и трудился с мечтателями из Брук Фарм; после трёх лет жизни, проведённых под тонким воздействием такого интеллекта, как Эмерсон; после дней беззаботной свободы, дней на Ассабете, когда, сидя у костра из валежника, мы вместе с Эллери Чаннингом придумывали фантастические теории; после бесед с Торо в его уолденском уединении о соснах и индейских реликвиях; после того как восхищение Хиллардом и его утонченной классической культурой изощрило мой собственный вкус; после того как у очага Лонгфелло я проникся поэзией, — после всего этого пришло, наконец, время проявить другие свойства моего характера и приняться за пищу, к которой раньше я почти не имел охоты.

Even the old Inspector was desirable, as a change of diet, to a man who had known Alcott.

Даже старый инспектор был пригоден в качестве нового блюда для человека, общавшегося с Олькотом.

I look upon it as an evidence, in some measure, of a system naturally well balanced, and lacking no essential part of a thorough organization, that, with such associates to remember, I could mingle at once with men of altogether different qualities, and never murmur at the change.

Мне казалось, что если я, знававший таких собеседников, мог теперь общаться с людьми, совершенно отличными от них, и притом нисколько не жаловаться на перемену, значит у меня в общем хорошо уравновешенная натура, обладающая всеми основными свойствами, присущими здоровому человеку.

Literature, its exertions and objects, were now of little moment in my regard.

Литература, ее цели и связанный с нею напряженный труд перестали меня занимать.

I cared not, at this period, for books; they were apart from me.

Книгами в тот период я не интересовался: они меня не трогали.

Nature,—except it were human nature,—the nature that is developed in earth and sky, was, in one sense, hidden from me; and all the imaginative delight, wherewith it had been spiritualized, passed away out of my mind.

Природа, — за исключением человеческой природы, — та природа, к которой мы относим небо и землю, была мне в каком-то смысле недоступна. Я утратил способность к игре воображения, к одухотворённому наслаждению ею.

A gift, a faculty if it had not departed, was suspended and inanimate within me.

Дар творчества, наклонность к нему если не исчезли, то замерли и не проявляли признаков жизни.

There would have been something sad, unutterably dreary, in all this, had I not been conscious that it lay at my own option to recall whatever was valuable in the past.

Это было бы печально, несказанно тяжко, не сознавай я, что в моей власти восстановить все, что было во мне когда-то действительно ценного.

It might be true, indeed, that this was a life which could not with impunity be lived too long; else, it might have made me permanently other than I had been without transforming me into any shape which it would be worth my while to take.

Я допускал, конечно, что нельзя безнаказанно жить такой жизнью слишком долго; она могла бы совершенно изменить меня, не превратив при этом в человека, которым стоило бы стать.

But I never considered it as other than a transitory life.

Но я всегда считал свой новый образ жизни временным.

There was always a prophetic instinct, a low whisper in my ear, that, within no long period, and whenever a new change of custom should be essential to my good, a change would come.

Какой-то пророческий инстинкт нашёптывал мне, что в недалёком будущем, как только перемена жизненных условий станет необходимой для моего блага, такая перемена произойдёт.

Meanwhile, there I was, a Surveyor of the Revenue, and, so far as I have been able to understand, as good a Surveyor as need be.

А пока что я был таможенным надзирателем и, насколько я мог судить, не таким уж плохим.

A man of thought, fancy, and sensibility (had he ten times the Surveyor’s proportion of those qualities) may, at any time, be a man of affairs, if he will only choose to give himself the trouble.

Человек, у которого работают мысль, чувство и воображение (пусть в десятикратном размере против того, что отпущено упомянутому таможенному надзирателю), может в любое время стать деловым человеком, если только он того пожелает.

My fellow-officers, and the merchants and sea-captains with whom my official duties brought me into any manner of connection, viewed me in no other light, and probably knew me in no other character.

Мои товарищи по службе, капитаны и купцы смотрели на меня именно как на делового человека и, возможно, даже не знали о другом моем занятии.

None of them, I presume, had ever read a page of my inditing, or would have cared a fig the more for me, if they had read them all; nor would it have mended the matter, in the least, had those same unprofitable pages been written with a pen like that of Burns or of Chaucer, each of whom was a custom-house officer in his day, as well as I. It is a good lesson—though it may often be a hard one—for a man who has dreamed of literary fame, and of making for himself a rank among the world’s dignitaries by such means, to step aside out of the narrow circle in which his claims are recognized, and to find how utterly devoid of significance, beyond that circle, is all that he achieves, and all he aims at.

Полагаю, что никто из них не прочёл ни одной сочинённой мною страницы, а если бы даже они прочли все подряд, то не стали бы ценить меня ни на грош дороже. Ничего не изменилось бы, если бы эти бесполезные страницы принадлежали перу Бернса или Чосера, которые, подобно мне, были в своё время таможенными чиновниками. Для человека, мечтающего о литературной славе и завоевании с помощью пера места среди знаменитостей мира сего, будет весьма полезным, хотя и жестоким уроком выйти из узкого круга, где он пользуется признанием, и убедиться, насколько за этими пределами лишено значения все, что он делает и к чему стремится.

I know not that I especially needed the lesson, either in the way of warning or rebuke; but, at any rate, I learned it thoroughly: nor, it gives me pleasure to reflect, did the truth, as it came home to my perception, ever cost me a pang, or require to be thrown off in a sigh.

Думаю, что я не очень нуждался в таком уроке, ни в порядке предостережения, ни в порядке обуздания, но так или иначе я получил его сполна, и мне приятно вспомнить, что когда я постиг содержавшуюся в нем истину, то не старался, вздыхая, забыть о ней и совсем не испытал боли.

In the way of literary talk, it is true, the Naval Officer—an excellent fellow, who came into office with me and went out only a little later—would often engage me in a discussion about one or the other of his favorite topics, Napoleon or Shakespeare.

Что же касается литературных разговоров, то в таможне был один чиновник, милейший человек, поступивший одновременно со мной и уволенный чуть позже, который очень любил беседовать о Наполеоне и Шекспире.

The Collector’s junior clerk, too—a young gentleman who, it was whispered, occasionally covered a sheet of Uncle Sam’s letter-paper with what (at the distance of a few yards) looked very much like poetry—used now and then to speak to me of books, as matters with which I might possibly be conversant.

Младший клерк — юный джентльмен, порою исписывавший, если верить слухам, листки писчей бумаги со штампом дяди Сэма какими-то строчками, весьма смахивавшими с расстояния в несколько шагов на стихи, также нередко заговаривал со мной о книгах, считая, по-видимому, что я могу оказаться сведущим в этом вопросе.

This was my all of lettered intercourse; and it was quite sufficient for my necessities.

Других литературных связей у меня не было, и я в них не нуждался.

No longer seeking nor caring that my name should be blazoned abroad on title-pages, I smiled to think that it had now another kind of vogue.

Не стремясь более к тому, чтобы титульные листы книг разносили по всему свету моё имя, я с улыбкой думал об известности иного рода, которую оно теперь приобрело.

The Custom-House marker imprinted it, with a stencil and black paint, on pepper-bags, and baskets of anatto, and cigar-boxes, and bales of all kinds of dutiable merchandise, in testimony that these commodities had paid the impost, and gone regularly through the office.

Таможенный маркировщик надписывал его чёрной краской по трафарету на ящиках с перцем, на корзинах с плодами орлянки, на сигарных ящиках и на тюках со всякими подлежащими обложению товарами, в знак того, что таможенный сбор за них уплачен и все формальности соблюдены.

Borne on such queer vehicle of fame, a knowledge of my existence, so far as a name conveys it, was carried where it had never been before, and, I hope, will never go again.

Расположившись в столь странной колеснице, славы, весть о моем существовании, — в той мере, в какой имя способно о чем-либо вещать, — отправлялась в места, где обо мне ничего не слыхали раньше и, надо надеяться, никогда не услышат впредь.

But the past was not dead.

Но прошлое не умерло.

Once in a great while the thoughts that had seemed so vital and so active, yet had been put to rest so quietly, revived again.

Мысли, прежде казавшиеся столь значительными и деятельными, а теперь мирно почившие, все же изредка оживали.

One of the most remarkable occasions, when the habit of bygone days awoke in me, was that which brings it within the law of literary propriety to offer the public the sketch which I am now writing.

Одним из самых замечательных случаев, когда во мне проснулись привычки минувших дней, и был тот, который заставил меня, не нарушая законов литературного приличия, предложить публике этот очерк.

In the second story of the Custom-House there is a large room, in which the brick-work and naked rafters have never been covered with panelling and plaster.

Во втором этаже здания таможни есть просторное помещение, стены которого, сложенные из кирпича, так и остались неоштукатуренными, а стропила — неподшитыми.

The edifice—originally projected on a scale adapted to the old commercial enterprise of the port, and with an idea of subsequent prosperity destined never to be realized—contains far more space than its occupants know what to do with.

В доме, построенном с широким размахом для нужд оживлённого торгового порта, каким был когда-то Салем, и рассчитанном на дальнейшее его процветание, которому не суждено было осуществиться, оказалось больше площади, чем требуется тем, кто ныне работает в таможне.

This airy hall, therefore, over the Collector’s apartments, remains unfinished to this day, and, in spite of the aged cobwebs that festoon its dusky beams, appears still to await the labor of the carpenter and mason.

Поэтому помещение над конторой главного сборщика так и осталось неотделанным и словно продолжало ждать плотников и штукатуров, хотя с потемневших балок давно уже свесились гирлянды паутины.

At one end of the room, in a recess, were a number of barrels, piled one upon another, containing bundles of official documents.

В стенной нише указанной комнаты один на другом стояли бочонки, набитые связками документов. Такие же связки во множестве усеивали пол.

Large quantities of similar rubbish lay lumbering the floor. It was sorrowful to think how many days and weeks and months and years of toil had been wasted on these musty papers, which were now only an encumbrance on earth, and were hidden away in this forgotten corner, never more to be glanced at by human eyes.

Больно было подумать о том, сколько дней, и недель, и месяцев, и лет труда истрачено на эти заплесневелые бумаги, которые теперь только напрасно занимают место и валяются в забытом углу, где никто и никогда их не видит.

But, then, what reams of other manuscripts—filled not with the dulness of official formalities, but with the thought of inventive brains and the rich effusion of deep hearts—had gone equally to oblivion; and that, moreover, without serving a purpose in their day, as these heaped-up papers had, and—saddest of all—without purchasing for their writers the comfortable livelihood which the clerks of the Custom-House had gained by these worthless scratchings of the pen!

Но ведь какие груды других рукописей, содержащих не скучные казённые формальности, а мысли изобретательных умов и горячие излияния глубоко чувствующих сердец, также погрузились в забвение, к тому же не сослужив своему времени даже такой службы, какую сослужили эти документы, и — что горше всего — не принеся тем, кто их писал, средств к безбедному существованию, которые добыли себе таможенные чиновники своими бесполезными бумажками!

Yet not altogether worthless, perhaps, as materials of local history.

Впрочем, быть может, не совсем бесполезными, потому что они дают материал для истории города.

Here, no doubt, statistics of the former commerce of Salem might be discovered, and memorials of her princely merchants,—old King Derby, old Billy Gray, old Simon Forrester, and many another magnate in his day; whose powdered head, however, was scarcely in the tomb, before his mountain pile of wealth began to dwindle.

Там можно найти и сведения о былой коммерции Салема и деловые письма его знаменитых купцов — старого Кинга Дарби, старого Билли Грея, старого Саймона Форрестера и многих других тогдашних магнатов, которые сумели накопить при жизни несметные богатства, начавшие таять, как только пудреные головы их владельцев скрылись в могилах.

The founders of the greater part of the families which now compose the aristocracy of Salem might here be traced, from the petty and obscure beginnings of their traffic, at periods generally much posterior to the Revolution, upward to what their children look upon as long-established rank.

Там встречаются имена большинства родоначальников семейств, составляющих ныне салемскую знать, — безвестных захудалых торговцев, выплывших на поверхность, как правило, куда позже революции, и лишь потом добывших то, что их дети считают издавна упроченным положением.

Prior to the Revolution there is a dearth of records; the earlier documents and archives of the Custom-House having, probably, been carried off to Halifax, when all the King’s officials accompanied the British army in its flight from Boston.

Документы, связанные с эпохой, предшествовавшей революции, скудны: возможно, чиновники, бежавшие вместе с королевской армией из Бостона в Галифакс, увезли с собой все таможенные архивы.

It has often been a matter of regret with me; for, going back, perhaps, to the days of the Protectorate, those papers must have contained many references to forgotten or remembered men, and to antique customs, which would have affected me with the same pleasure as when I used to pick up Indian arrow-heads in the field near the Old Manse.

Я часто жалел об этом, ибо документы времён, скажем, протектората должны были содержать сведения о людях, как забытых, так и оставивших след, и о старинных обычаях; они доставили бы мне не меньше удовольствия, чем наконечники индейских стрел, валявшиеся в поле возле Старой Усадьбы.

But, one idle and rainy day, it was my fortune to make a discovery of some little interest.

Но в один свободный от работы дождливый день я сделал довольно любопытное открытие.

Poking and burrowing into the heaped-up rubbish in the corner; unfolding one and another document, and reading the names of vessels that had long ago foundered at sea or rotted at the wharves, and those of merchants, never heard of now on ’Change, nor very readily decipherable on their mossy tombstones; glancing at such matters with the saddened, weary, half-reluctant interest which we bestow on the corpse of dead activity,—and exerting my fancy, sluggish with little use, to raise up from these dry bones an image of the old town’s brighter aspect, when India was a new region, and only Salem knew the way thither,—I chanced to lay my hand on a small package, carefully done up in a piece of ancient yellow parchment.

Перебирая связки этих ненужных бумаг и роясь в них; разворачивая один документ за другим; читая названия кораблей, давно утонувших в море или сгнивших на причалах, и имена купцов, забытые сейчас на бирже и еле видные на замшелых могильных плитах; глядя на все это с интересом, смешанным с печалью, усталостью и некоторой брезгливостью, как на труп некогда деятельного человека; пытаясь по этим иссохшим костям восстановить в воображении, разленившемся от бездеятельности, образ города в те более радостные для него дни, когда Индия была малоизвестной страной и лишь салемцы знали туда дорогу, — я случайно взял в руки небольшой пакет, завёрнутый в кусок старого пожелтевшего пергамента.

This envelope had the air of an official record of some period long past, when clerks engrossed their stiff and formal chirography on more substantial materials than at present.

Обёртка имела вид официального документа тех давних времён, когда клерки покрывали своим чопорным прямым почерком листы поплотнее нынешних.

There was something about it that quickened an instinctive curiosity, and made me undo the faded red tape, that tied up the package, with the sense that a treasure would here be brought to light.

Было в этом пакете что-то, вызвавшее во мне неосознанное любопытство; выцветшую красную тесьму на нем я разорвал с таким чувством, словно на свет божий должно было появиться сокровище.

Unbending the rigid folds of the parchment cover, I found it to be a commission, under the hand and seal of Governor Shirley, in favor of one Jonathan Pue, as Surveyor of his Majesty’s Customs for the port of Salem, in the Province of Massachusetts Bay.

Развернув жёсткую пергаментную оболочку, я обнаружил, что это — скрепленный печатью и подписью генерала Шерли документ о назначении некоего Джонатана Пью надзирателем таможни его величества в порте Салем округа Массачусетс.

I remember to have read (probably in Felt’s Annals) a notice of the decease of Mr. Surveyor Pue, about fourscore years ago; and likewise, in a newspaper of recent times, an account of the digging up of his remains in the little graveyard of St. Peter’s Church, during the renewal of that edifice.

Я вспомнил, что читал сообщение — вероятно, в фелтовских анналах восьмидесятилетней давности — о кончине таможенного надзирателя, мистера Пью, а затем — уже в современной газете — заметку об извлечении его останков с маленького кладбища при церкви св. Петра во время реставрации последней.

Nothing, if I rightly call to mind, was left of my respected predecessor, save an imperfect skeleton, and some fragments of apparel, and a wig of majestic frizzle; which, unlike the head that it once adorned, was in very satisfactory preservation.

Если память мне не изменяет, от моего почтенного предшественника уцелели только подпорченный скелет, клочки одежды и величаво завитой парик, отменно сохранившийся, в отличие от головы, которую он некогда украшал.

But, on examining the papers which the parchment commission served to envelop, I found more traces of Mr. Pue’s mental part, and the internal operations of his head, than the frizzled wig had contained of the venerable skull itself.

Рассматривая бумаги мистера Пью, для которых упомянутый документ послужил конвертом, я нашёл, что в них заключалось куда больше следов умственной жизни и мыслительных процессов этого почтенного джентльмена, нежели черепных костей — в его завитом парике.

They were documents, in short, not official, but of a private nature, or at least written in his private capacity, and apparently with his own hand.

Короче говоря, это были бумаги не официальные, а частные или по крайней мере написанные таможенным надзирателем как частным лицом, и притом, по-видимому, собственноручно.

I could account for their being included in the heap of Custom-House lumber only by the fact that Mr. Pue’s death had happened suddenly; and that these papers, which he probably kept in his official desk, had never come to the knowledge of his heirs, or were supposed to relate to the business of the revenue.

Их присутствие в связках ненужных таможенных бумаг я могу объяснить лишь внезапной смертью мистера Пью и тем, что, хранимые, возможно, в рабочем столе, они не попали в руки наследников или же были сочтены служебными документами.

On the transfer of the archives to Halifax, this package, proving to be of no public concern, was left behind, and had remained ever since unopened.

При пересылке архивов в Галифакс пакет, как не относящийся к официальным документам, был оставлен в салемской таможне, и с тех пор к нему никто не прикасался.

The ancient Surveyor—being little molested, I suppose, at that early day, with business pertaining to his office—seems to have devoted some of his many leisure hours to researches as a local antiquarian, and other inquisitions of a similar nature.

Покойный надзиратель, не слишком, полагаю, утруждаемый в те давние дни делами таможни, посвящал часть своего немалого досуга собиранию материалов по истории города и прочим подобным занятиям.

These supplied material for petty activity to a mind that would otherwise have been eaten up with rust.

Это давало некоторую работу мозгу, который иначе покрылся бы плесенью.

A portion of his facts, by the by, did me good service in the preparation of the article entitled “MAIN STREET,” included in the present volume. The remainder may perhaps be applied to purposes equally valuable, hereafter; or not impossibly may be worked up, so far as they go, into a regular history of Salem, should my veneration for the natal soil ever impel me to so pious a task.

Между прочим, кое-какие из собранных им фактов помогли мне при подготовке включённого в этот том очерка, озаглавленного «Главная улица». Остальные факты можно будет позднее использовать для столь же полезных произведений; не исключено даже, что они лягут в основу систематической истории Салема, если моя любовь к родному городу подвигнет меня на столь благочестивый труд. А покамест я готов предоставить все эти материалы любому джентльмену, склонному и способному избавить меня от этой маловыгодной работы.

Meanwhile, they shall be at the command of any gentleman, inclined, and competent, to take the unprofitable labor off my hands. As a final disposition, I contemplate depositing them with the Essex Historical Society.

В дальнейшем я собираюсь передать их Эссекскому историческому обществу.

But the object that most drew my attention, in the mysterious package, was a certain affair of fine red cloth, much worn and faded.

Больше всего в таинственном пакете привлёк моё внимание лоскут тонкой красной материи, очень изношенной и выцветшей.

There were traces about it of gold embroidery, which, however, was greatly frayed and defaced; so that none, or very little, of the glitter was left.

На нем виднелись остатки золотой вышивки, сильно стёртой, обтрепанной и почти совсем потерявшей блеск.

It had been wrought, as was easy to perceive, with wonderful skill of needlework; and the stitch (as I am assured by ladies conversant with such mysteries) gives evidence of a now forgotten art, not to be recovered even by the process of picking out the threads.

Однако не вызывало сомнения, что сделана она была с необычайным мастерством: стежки́ (как меня заверили дамы, посвященные в такого рода тайны) говорили об искусстве, уже забытом, секрет которого нельзя было раскрыть, даже если выдёргивать нитку за ниткой.

This rag of scarlet cloth,—for time and wear and a sacrilegious moth had reduced it to little other than a rag,—on careful examination, assumed the shape of a letter. It was the capital letter A. By an accurate measurement, each limb proved to be precisely three inches and a quarter in length.

При внимательном рассмотрении оказалось, что эта алая тряпка — ибо время, износ и кощунственная моль превратили материю в тряпку — имела форму буквы: заглавной буквы «А». Тщательное измерение показало, что длина каждой наклонной палочки составляла в точности три с четвертью дюйма.

It had been intended, there could be no doubt, as an ornamental article of dress; but how it was to be worn, or what rank, honor, and dignity, in by-past times, were signified by it, was a riddle which (so evanescent are the fashions of the world in these particulars) I saw little hope of solving. And yet it strangely interested me.

Эта буква, несомненно, служила украшением для платья, но как её следовало носить и какой ранг, отличие, звание она некогда обозначала, казалось мне почти неразрешимой загадкой, ибо моды на подобные украшения весьма недолговечны в этом мире.

My eyes fastened themselves upon the old scarlet letter, and would not be turned aside.

Тем не менее старая алая буква вызывала во мне странный интерес. Глаза мои невольно устремлялись на нее и не могли оторваться.

Certainly, there was some deep meaning in it, most worthy of interpretation, and which, as it were, streamed forth from the mystic symbol, subtly communicating itself to my sensibilities, but evading the analysis of my mind.

Конечно, в ней таился какой-то глубокий смысл, настойчиво требовавший объяснения. Словно источаемый буквой, он неуловимо воздействовал на чувства, но не поддавался анализу ума.

While thus perplexed,—and cogitating, among other hypotheses, whether the letter might not have been one of those decorations which the white men used to contrive, in order to take the eyes of Indians,—I happened to place it on my breast.

Находясь в таком недоумении и считая возможным, среди прочих гипотез, предположение, что буква могла относиться к числу тех ярких украшений, которые были придуманы белыми, чтобы привлекать глаза индейцев, я случайно приложил ее к груди.

It seemed to me,—the reader may smile, but must not doubt my word,—it seemed to me, then, that I experienced a sensation not altogether physical, yet almost so, of burning heat; and as if the letter were not of red cloth, but red-hot iron.

Мне показалось, — читатель может посмеяться надо мной, но не должен усомниться в правдивости моих слов, — будто что-то почти физически обожгло меня; можно было подумать, что буква сделана не из красной материи, а из докрасна раскалённого железа.

I shuddered, and involuntarily let it fall upon the floor.

Я вздрогнул и невольно уронил ее на пол.

In the absorbing contemplation of the scarlet letter, I had hitherto neglected to examine a small roll of dingy paper, around which it had been twisted.

Увлёкшись разглядыванием алой буквы, я вначале не обратил внимания на грязный бумажный свёрточек, вокруг которого она была обмотана.

This I now opened, and had the satisfaction to find, recorded by the old Surveyor’s pen, a reasonably complete explanation of the whole affair.

Развернув его, я с удовлетворением обнаружил написанную рукой старого надзирателя довольно полную историю лоскута.

There were several foolscap sheets containing many particulars respecting the life and conversation of one Hester Prynne, who appeared to have been rather a noteworthy personage in the view of our ancestors.

Немногочисленные листки писчей бумаги содержали подробности жизни и кары за прелюбодеяние некоей Гестер Прин, которая, с точки зрения наших предков, была личностью не совсем обычной.

She had flourished during the period between the early days of Massachusetts and the close of the seventeenth century.

Она жила в эпоху между началом заселения Массачусетса и концом семнадцатого века.

Aged persons, alive in the time of Mr. Surveyor Pue, and from whose oral testimony he had made up his narrative, remembered her, in their youth, as a very old, but not decrepit woman, of a stately and solemn aspect.

Старики, которых мистер Пью ещё застал в живых и с чьих слов записал свой рассказ, в юности видели ее старой, но отнюдь не дряхлой женщиной, статной и всегда серьезной.

It had been her habit, from an almost immemorial date, to go about the country as a kind of voluntary nurse, and doing whatever miscellaneous good she might; taking upon herself, likewise, to give advice in all matters, especially those of the heart; by which means, as a person of such propensities inevitably must, she gained from many people the reverence due to an angel, but, I should imagine, was looked upon by others as an intruder and a nuisance.

С незапамятных времён она считала своим долгом ходить из дома в дом по всей округе в качестве добровольной сиделки, оказывала соседям посильную помощь, а также смело давала им советы во всех делах, особенно же в сердечных. Как неизменно бывает со всеми людьми таких склонностей, одни видели в ней ангела, другие же, надо думать, считали ее назойливой и докучной.

Prying further into the manuscript, I found the record of other doings and sufferings of this singular woman, for most of which the reader is referred to the story entitled “THE SCARLET LETTER”; and it should be borne carefully in mind, that the main facts of that story are authorized and authenticated by the document of Mr. Surveyor Pue.

Читая дальше рукопись, я узнал о других делах и страданиях этой необыкновенной женщины; большая часть ее истории изложена в повести «Алая буква». Не нужно забывать, что основные факты, приведённые в ней, подтверждены и заверены рукописью мистера Пью.

The original papers, together with the scarlet letter itself,—a most curious relic,—are still in my possession, and shall be freely exhibited to whomsoever, induced by the great interest of the narrative, may desire a sight of them.

Последняя вместе с алой буквой — этой любопытнейшей реликвией — все ещё находится у меня и может быть предъявлена любому читателю, который захотел бы взглянуть на нее, заинтересовавшись описанными мною событиями.

I must not be understood as affirming, that, in the dressing up of the tale, and imagining the motives and modes of passion that influenced the characters who figure in it, I have invariably confined myself within the limits of the old Surveyor’s half a dozen sheets of foolscap.

Не следует думать, что, излагая эту историю и стараясь объяснить поступки и чувства действующих лиц, я ограничивался лишь тем, что содержалось в немногих листках, исписанных моим предшественником.

On the contrary, I have allowed myself, as to such points, nearly or altogether as much license as if the facts had been entirely of my own invention.

Напротив, я позволил себе тут полную свободу, словно все факты были мною вымышлены.

What I contend for is the authenticity of the outline.

Я настаиваю лишь на достоверности общих контуров.

This incident recalled my mind, in some degree, to its old track.

Этот случай до некоторой степени снова направил мой ум по старому пути.

There seemed to be here the groundwork of a tale.

Передо мной была заготовка повести.

It impressed me as if the ancient Surveyor, in his garb of a hundred years gone by, and wearing his immortal wig,—which was buried with him, but did not perish in the grave,—had met me in the deserted chamber of the Custom-House.

Я чувствовал себя так, словно в пустующей комнате таможни встретился лицом к лицу со старым надзирателем, одетым по моде столетней давности и в бессмертном парике, впоследствии похороненном вместе с ним, но не истлевшем и в могиле.

In his port was the dignity of one who had borne his Majesty’s commission, and who was therefore illuminated by a ray of the splendor that shone so dazzlingly about the throne.

В осанке мистера Пью было достоинство человека, назначенного на должность самим королём, а следовательно, озарённого лучами, так ослепительно сиявшими вокруг трона.

How unlike, alas! the hang-dog look of a republican official, who, as the servant of the people, feels himself less than the least, and below the lowest, of his masters.

Увы, какая разница по сравнению с жалким видом чиновника республики, который, в качестве слуги народа, чувствует себя ничтожнее самого ничтожного, меньше самого малого из своих начальников!

With his own ghostly hand, the obscurely seen but majestic figure had imparted to me the scarlet symbol, and the little roll of explanatory manuscript.

Неясная, но величественная фигура указывала призрачной рукой на алый знак и свёрнутую трубкой пояснительную записку.

With his own ghostly voice, he had exhorted me, on the sacred consideration of my filial duty and reverence towards him,—who might reasonably regard himself as my official ancestor,—to bring his mouldy and moth-eaten lucubrations before the public.

Призрачным голосом она требовала от меня, чтобы я, памятуя о священном долге сыновнего почтения, — ибо надзиратель мог считать себя моим прародителем по должности! — довёл до публики найденные мною заплесневелые и траченые молью литературные упражнения.

“Do this,” said the ghost of Mr. Surveyor Pue, emphatically nodding the head that looked so imposing within its memorable wig,—“do this, and the profit shall be all your own!

«Сделай это! — говорил призрак мистера Пью, взволнованно качая своей величественной головой в достопамятном парике. — Сделай, и пусть доход достанется тебе одному.

You will shortly need it; for it is not in your days as it was in mine, when a man’s office was a life-lease, and oftentimes an heirloom.

Он скоро тебе понадобится, ибо твоё время отличается от моего, когда должность у человека была пожизненной, а иногда и наследственной.

But, I charge you, in this matter of old Mistress Prynne, give to your predecessor’s memory the credit which will be rightfully due!”

Но я требую, чтобы, занявшись историей старой миссис Прин, ты отдал законный долг памяти твоего предшественника».

And I said to the ghost of Mr. Surveyor Pue, “I will!”

И я сказал призраку мистера Пью: «Хорошо!»

On Hester Prynne’s story, therefore, I bestowed much thought.

Таким образом, я много думал о Гестер Прин.

It was the subject of my meditations for many an hour, while pacing to and fro across my room, or traversing, with a hundred-fold repetition, the long extent from the front-door of the Custom-House to the side-entrance, and back again.

Я размышлял о ней, часами расхаживая по комнате или в сотый раз измеряя шагами длинный коридор, который вёл от парадного входа в таможню к ее боковой двери.

Great were the weariness and annoyance of the old Inspector and the Weighers and Gaugers, whose slumbers were disturbed by the unmercifully lengthened tramp of my passing and returning footsteps.

Как были недовольны весовщики, и приёмщики, и старый инспектор, чью дремоту безжалостно нарушал неумолчный стук моих приближающихся и удаляющихся шагов!

Remembering their own former habits, they used to say that the Surveyor was walking the quarter-deck.

Они обычно говорили, по старой привычке, что надзиратель обходит шканцы.

They probably fancied that my sole object—and, indeed, the sole object for which a sane man could ever put himself into voluntary motion—was, to get an appetite for dinner.

По-видимому, они считали, что мною владеет при этом лишь желание нагулять себе аппетит пред обедом; действительно, какое иное желание может заставить здравомыслящего человека добровольно ходить взад и вперёд?

And to say the truth, an appetite, sharpened by the east wind that generally blew along the passage, was the only valuable result of so much indefatigable exercise.

И, по правде говоря, аппетит, усиленный ветром, который вечно дул в коридоре, был единственным ценным следствием столь неустанных упражнений.

So little adapted is the atmosphere of a custom-house to the delicate harvest of fancy and sensibility, that, had I remained there through ten Presidencies yet to come, I doubt whether the tale of “The Scarlet Letter” would ever have been brought before the public eye.

Так мало приспособлены нежные плоды воображения и чувствительности к воздуху таможни, что, останься я там ещё на десяток новых президентских сроков, вряд ли повесть «Алая буква» когда-либо предстала бы перед публикой.

My imagination was a tarnished mirror.

Моя фантазия стала похожа на потускневшее зеркало.

It would not reflect, or only with miserable dimness, the figures with which I did my best to people it.

Если она и отражала образы, которыми я старался ее населить, то какое это было смутное, неясное отражение!

The characters of the narrative would not be warmed and rendered malleable by any heat that I could kindle at my intellectual forge.

Жар, раздуваемый мною в горниле разума, не согревал, не делал пластичными героев повествования.

They would take neither the glow of passion nor the tenderness of sentiment, but retained all the rigidity of dead corpses, and stared me in the face with a fixed and ghastly grin of contemptuous defiance.

Лишенные сверкания страстей и теплоты чувств, окоченевшие, как трупы, они смотрели на меня с застывшей холодной усмешкой, полной презрительного недоверия.

“What have you to do with us?”

Казалось, они говорили: «Что тебе нужно от нас?

that expression seemed to say. “The little power you might once have possessed over the tribe of unrealities is gone!

Если некогда у тебя и была власть над племенем нереальных существ, теперь ее нет.

You have bartered it for a pittance of the public gold.

Ты променял ее на жалкие подачки из государственной казны.

Go, then, and earn your wages!”

Ступай, отрабатывай своё жалованье!»

In short, the almost torpid creatures of my own fancy twitted me with imbecility, and not without fair occasion.

Словом, эти полуживые создания, плоды моей фантазии, меня же называли глупцом — и не без основания.

It was not merely during the three hours and a half which Uncle Sam claimed as his share of my daily life, that this wretched numbness held possession of me.

Злосчастное оцепенение владело мною не только в течение тех трёх с половиной часов моей каждодневной жизни, на которые претендовал дядя Сэм.

It went with me on my sea-shore walks, and rambles into the country, whenever—which was seldom and reluctantly—I bestirred myself to seek that invigorating charm of Nature, which used to give me such freshness and activity of thought the moment that I stepped across the threshold of the Old Manse.

Оно сопровождало меня на прогулках по берегу моря и в блужданиях по окрестностям, всегда и везде в те редкие дни, когда я заставлял себя искать вдохновляющего воздействия природы, которое прежде сообщало моим мыслям свежесть и бодрость, стоило мне выйти за ворота Старой Усадьбы.

The same torpor, as regarded the capacity for intellectual effort, accompanied me home, and weighed upon me in the chamber which I most absurdly termed my study.

Та же духовная апатия не покидала меня и дома, тяготея надо мной в комнате, столь неосновательно величаемой кабинетом.

Nor did it quit me, when, late at night, I sat in the deserted parlor, lighted only by the glimmering coal-fire and the moon, striving to picture forth imaginary scenes, which, the next day, might flow out on the brightening page in many-hued description.

Она не разлучалась со мной даже поздней ночью, когда, сидя в опустелой гостиной, озаряемой только лунным светом да мерцанием углей в камине, я пытался мысленно нарисовать сцены, которые могли бы на следующий день превратиться на ослепительно чистом листе бумаги в многокрасочные описания.

If the imaginative faculty refused to act at such an hour, it might well be deemed a hopeless case.

Если и в эти часы воображение отказывается работать, случай следует признать безнадёжным.

Moonlight, in a familiar room, falling so white upon the carpet, and showing all its figures so distinctly,—making every object so minutely visible, yet so unlike a morning or noontide visibility,—is a medium the most suitable for a romance-writer to get acquainted with his illusive guests.

Нет обстановки, более располагающей сочинителя романов к встрече со своими призрачными гостями, чем издавна знакомая комната, где лунные лучи заливают ковер таким белым сиянием, так явственно вырисовывают узор на нем, делают каждый предмет таким отчётливым и вместе с тем совсем иным, чем в утреннем или полуденном свете!

There is the little domestic scenery of the well-known apartment; the chairs, with each its separate individuality; the centre-table, sustaining a work-basket, a volume or two, and an extinguished lamp; the sofa; the bookcase; the picture on the wall;—all these details, so completely seen, are so spiritualized by the unusual light, that they seem to lose their actual substance, and become things of intellect.

Домашний уют привычно расставленных вещей; кресла, каждое со своей особой индивидуальностью; стол посередине с рабочей корзинкой, несколькими книгами и потушенной лампой; диван; книжный шкаф; картина на стене, — все эти вещи, видимые во всех подробностях и одухотворённые необычным освещением, словно теряют материальность и становятся созданиями воображения.

Nothing is too small or too trifling to undergo this change, and acquire dignity thereby.

Меняются, обретая новое достоинство, самые мелкие, самые пустячные предметы.

A child’s shoe; the doll, seated in her little wicker carriage; the hobby-horse;—whatever, in a word, has been used or played with, during the day, is now invested with a quality of strangeness and remoteness, though still almost as vividly present as by daylight.

Детский башмачок, кукла, сидящая в плетеной колясочке, деревянная лошадка, — словом, все, чем пользовались или играли в течение дня, кажется теперь странным, отдаленным, хотя почти столь же живо ощутимым, как и при дневном свете.

Thus, therefore, the floor of our familiar room has become a neutral territory, somewhere between the real world and fairy-land, where the Actual and the Imaginary may meet, and each imbue itself with the nature of the other.

И вот пол в нашей привычной комнате становится нейтральной полосой, чем-то соединяющим реальный мир со страной чудес, где действительность и фантазия могут встретиться и слиться друг с другом.

Ghosts might enter here, without affrighting us.

Появись здесь призраки, они не испугали бы нас.

It would be too much in keeping with the scene to excite surprise, were we to look about us and discover a form beloved, but gone hence, now sitting quietly in a streak of this magic moonshine, with an aspect that would make us doubt whether it had returned from afar, or had never once stirred from our fireside.

Если бы, оглянувшись, мы увидели давно исчезнувший любимый образ, неподвижно застывший в волшебном лунном свете, мы не удивились бы ему, настолько обстановка соответствует этому видению, и лишь задумались бы над тем, действительно ли он вернулся из далёких краев или никогда не покидал уголка возле нашего камина.

The somewhat dim coal-fire has an essential influence in producing the effect which I would describe.

Угли, тускло мерцающие в камине, только усиливают описанное мною ощущение.

It throws its unobtrusive tinge throughout the room, with a faint ruddiness upon the walls and ceiling, and a reflected gleam from the polish of the furniture.

Мягко освещая комнату, они расцвечивают в красноватые тона стены и потолок и искрятся на полированной поверхности мебели.

This warmer light mingles itself with the cold spirituality of the moonbeams, and communicates, as it were, a heart and sensibilities of human tenderness to the forms which fancy summons up.

Смешиваясь с холодной одухотворённостью лунных лучей, этот тёплый свет сообщает человеческую сердечность и нежную чувствительность созданиям воображения.

It converts them from snow-images into men and women.

Он превращает их из снежных человечков в мужчин и женщин.

Glancing at the looking-glass, we behold—deep within its haunted verge—the smouldering glow of the half-extinguished anthracite, the white moonbeams on the floor, and a repetition of all the gleam and shadow of the picture, with one remove further from the actual, and nearer to the imaginative.

В призрачной глубине зеркала мы видим отблески дотлевающих углей, белые лунные лучи на полу, всю картину с пятнами света и тени, но ещё менее реальную, ещё более фантастическую.

Then, at such an hour, and with this scene before him, if a man, sitting all alone, cannot dream strange things, and make them look like truth, he need never try to write romances.

Так вот, если в такой час и в такой обстановке сидящий в одиночестве человек не может вообразить небывалые вещи и придать им достоверность, значит ему нечего браться за сочинение романов.

But, for myself, during the whole of my Custom-House experience, moonlight and sunshine, and the glow of firelight, were just alike in my regard; and neither of them was of one whit more avail than the twinkle of a tallow-candle.

Но пока я работал в таможне, мне было безразлично, светит солнце или луна, или то угли мерцают в камине: польза от них была такая же, как от сальной свечи.

An entire class of susceptibilities, and a gift connected with them,—of no great richness or value, but the best I had,—was gone from me.

Я перестал воспринимать целый ряд вещей, а вместе с восприимчивостью исчез и связанный с нею дар, не очень значительный или богатый, но самый для меня драгоценный.

It is my belief, however, that, had I attempted a different order of composition, my faculties would not have been found so pointless and inefficacious.

Все же, мне думается, я не оказался бы таким тупым и несостоятельным, если бы попробовал сочинять произведения другого рода.

I might, for instance, have contented myself with writing out the narratives of a veteran shipmaster, one of the Inspectors, whom I should be most ungrateful not to mention, since scarcely a day passed that he did not stir me to laughter and admiration by his marvellous gifts as a story-teller.

Можно было бы, например, удовольствоваться передачей историй одного из инспекторов, старого шкипера, о котором я обязан упомянуть хотя бы из простой благодарности, ибо не проходило дня, чтобы он не заставлял меня хохотать и восхищаться его талантом рассказчика.

Could I have preserved the picturesque force of his style, and the humorous coloring which nature taught him how to throw over his descriptions, the result, I honestly believe, would have been something new in literature.

Сохрани я живописную яркость его стиля и юмористическую окраску, которую он умел придавать своим описаниям, в литературе, несомненно, появилось бы нечто совсем новое.

Or I might readily have found a more serious task.

Мог бы я взяться и за какую-либо более серьезную задачу.

It was a folly, with the materiality of this daily life pressing so intrusively upon me, to attempt to fling myself back into another age; or to insist on creating the semblance of a world out of airy matter, when, at every moment, the impalpable beauty of my soap-bubble was broken by the rude contact of some actual circumstance.

При бесцветности моего ежедневного существования, которое так назойливо давило на меня, было чистым безумием пытаться перенестись в иной век или во что бы то ни стало создавать из неосязаемых элементов подобие реального мира, когда воздушная красота моих мыльных пузырей ежеминутно погибала, сталкиваясь с действительностью.

The wiser effort would have been, to diffuse thought and imagination through the opaque substance of to-day, and thus to make it a bright transparency; to spiritualize the burden that began to weigh so heavily; to seek, resolutely, the true and indestructible value that lay hidden in the petty and wearisome incidents, and ordinary characters, with which I was now conversant.

Куда разумнее было бы проникнуть мыслью и воображением сквозь плотную поверхность обыденности и тем самым придать ей прозрачность, одухотворить бремя, становившееся невыносимым, упорно искать истинные и нетленные ценности, скрытые в скучных происшествиях и заурядных характерах, с которыми я соприкасался.

The fault was mine.

Виноват я сам.

The page of life that was spread out before me seemed dull and commonplace, only because I had not fathomed its deeper import.

Мне открылась страница жизни, которая казалась мне унылой и неинтересной потому лишь, что я не мог постигнуть скрытый в нем смысл.

A better book than I shall ever write was there; leaf after leaf presenting itself to me, just as it was written out by the reality of the flitting hour, and vanishing as fast as written, only because my brain wanted the insight and my hand the cunning to transcribe it.

Передо мной была книга, такая прекрасная, какой мне никогда не написать. Улетающие часы писали ее, лист за листом, и представляли написанное моему взору, но оно немедленно исчезало по той лишь причине, что мысль моя была недостаточно проницательна, а рука — искусна, чтобы запечатлеть его на бумаге.

At some future day, it may be, I shall remember a few scattered fragments and broken paragraphs, and write them down, and find the letters turn to gold upon the page.

Когда-нибудь я, возможно, вспомню отдельные куски, фрагменты, и запишу их, и увижу, как буквы на странице превращаются в золото.

These perceptions have come too late.

Понимание этого пришло ко мне слишком поздно.

At the instant, I was only conscious that what would have been a pleasure once was now a hopeless toil.

В то время я чувствовал лишь, что былое наслаждение становится безнадёжной тратой сил.

There was no occasion to make much moan about this state of affairs.

Я не собирался особенно плакаться по этому поводу.

I had ceased to be a writer of tolerably poor tales and essays, and had become a tolerably good Surveyor of the Customs.

Просто я прекратил бесплодные попытки и из автора довольно убогих рассказов и очерков превратился в довольно сносного таможенного надзирателя.

That was all.

Вот и все.

But, nevertheless, it is anything but agreeable to be haunted by a suspicion that one’s intellect is dwindling away; or exhaling, without your consciousness, like ether out of a phial; so that, at every glance, you find a smaller and less volatile residuum.

Однако не очень приятно мучиться подозрением, что ваш разум хиреет или, незаметно для вас, испаряется, как эфир из склянки, что при каждом осмотре его оказывается все меньше и остаток уже не так летуч…

Of the fact there could be no doubt; and, examining myself and others, I was led to conclusions, in reference to the effect of public office on the character, not very favorable to the mode of life in question.

Сомневаться в самом факте было невозможно, и, размышляя о себе и о других, я приходил к выводу, что государственная служба не слишком благоприятно отражается на личности.

In some other form, perhaps, I may hereafter develop these effects.

Возможно, что когда-нибудь я разовью этот вывод в другой форме.

Suffice it here to say, that a Custom-House officer, of long continuance, can hardly be a very praiseworthy or respectable personage, for many reasons; one of them, the tenure by which he holds his situation, and another, the very nature of his business, which—though, I trust, an honest one—is of such a sort that he does not share in the united effort of mankind.

Здесь же достаточно будет сказать, что чиновник, много лет работающий в таможне, не может быть лицом, достойным похвалы или уважения, по ряду причин: одна из них коренится в правовом принципе, в силу которого он сохраняет своё положение, другая — в самой сущности работы, вполне честной, с моей точки зрения, но отстраняющей его от общих усилий человечества.

An effect—which I believe to be observable, more or less, in every individual who has occupied the position—is, that, while he leans on the mighty arm of the Republic, his own proper strength departs from him.

Следствием работы в таможне, которое, мне кажется, можно проследить на всяком, кто служил там, является то обстоятельство, что чиновник, опирающийся на могучую руку республики, теряет свою собственную устойчивость.

He loses, in an extent proportioned to the weakness or force of his original nature, the capability of self-support.

В степени, пропорциональной силе или слабости его натуры, он лишается способности поддерживать своё существование без посторонней помощи.

If he possess an unusual share of native energy, or the enervating magic of place do not operate too long upon him, his forfeited powers may be redeemable.

Если он наделен незаурядной долей врождённой энергии или расслабляющее влияние службы не было слишком длительным, утраченная сила может восстановиться.

The ejected officer—fortunate in the unkindly shove that sends him forth betimes, to struggle amid a struggling world—may return to himself, and become all that he has ever been.

Уволенный чиновник — счастливчик, которого бесцеремонный пинок своевременно толкнул туда, где ему предстоит бороться совместно со всеми людьми, — может вновь обрести себя и стать тем, кем он когда-то был.

But this seldom happens.

Но такие случаи не часты.

He usually keeps his ground just long enough for his own ruin, and is then thrust out, with sinews all unstrung, to totter along the difficult footpath of life as he best may.

Обычно же он удерживает за собою место достаточно долго для того, чтобы окончательно ослабеть и потерять упругость мышц, а потом его выбрасывают на трудную тропу жизни и предоставляют самому себе.

Conscious of his own infirmity,—that his tempered steel and elasticity are lost,—he forever afterwards looks wistfully about him in quest of support external to himself.

Чувствуя свою немощь, чувствуя, что в нем уже не осталось былой закалённости и гибкости, он горестно оглядывается вокруг, в поисках поддержки извне.

His pervading and continual hope—a hallucination which, in the face of all discouragement, and making light of impossibilities, haunts him while he lives, and, I fancy, like the convulsive throes of the cholera, torments him for a brief space after death—is, that finally, and in no long time, by some happy coincidence of circumstances, he shall be restored to office.

Он твердо и нерушимо верит, что вот-вот благодаря удачному стечению обстоятельств его, наконец, снова возьмут на прежнее место; эта иллюзорная вера, закрывающая глаза на неустранимые препятствия, преследует человека весь остаток жизни, невзирая на все разочарования, и, думается мне, подобно холерной судороге, мучает его некоторое время даже после смерти.

This faith, more than anything else, steals the pith and availability out of whatever enterprise he may dream of undertaking.

Такое упование более всего другого лишает шансов на успех всякое дело, за которое он надумал бы взяться.

Why should he toil and moil, and be at so much trouble to pick himself up out of the mud, when, in a little while hence, the strong arm of his Uncle will raise and support him?

Чего ради человеку утруждать себя, стараясь выбраться из болота, если в скором времени сильная рука дяди Сэма вытащит и поддержит его?

Why should he work for his living here, or go to dig gold in California, when he is so soon to be made happy, at monthly intervals, with a little pile of glittering coin out of his Uncle’s pocket?

Чего ради трудиться здесь или добывать золото в Калифорнии, если в недалёком будущем он снова будет счастлив, получая ежемесячно горку блестящих монет из дядиного кармана?

It is sadly curious to observe how slight a taste of office suffices to infect a poor fellow with this singular disease.

Любопытно, хотя и печально наблюдать, как самой небольшой дозы государственной службы достаточно, чтобы несчастный человек заболел этой странной болезнью.

Uncle Sam’s gold—meaning no disrespect to the worthy old gentleman—has, in this respect, a quality of enchantment like that of the Devil’s wages.

Я не собираюсь быть непочтительным к дяде Сэму, но на золоте достойного старого джентльмена лежит иной раз такое же заклятие, как на сокровищах дьявола.

Whoever touches it should look well to himself, or he may find the bargain to go hard against him, involving, if not his soul, yet many of its better attributes; its sturdy force, its courage and constancy, its truth, its self-reliance, and all that gives the emphasis to manly character.

Тот, кто прикасается к этим монетам, должен быть настороже, иначе договор обратится против него и он потеряет если не душу, то многие из лучших своих душевных качеств: решительность, смелость и постоянство, верность, умение полагаться на себя — словом, все, из чего складывается мужественный характер.

Here was a fine prospect in the distance!

Нечего сказать, приятная перспектива!

Not that the Surveyor brought the lesson home to himself, or admitted that he could be so utterly undone, either by continuance in office, or ejectment.

Не то чтобы надзиратель относил все это на свой счёт и думал, что окончательно выйдет из строя и в том случае, если его оставят работать в таможне, и в том случае, если уволят.

Yet my reflections were not the most comfortable.

Но все же мои размышления были не самого весёлого свойства.

I began to grow melancholy and restless; continually prying into my mind, to discover which of its poor properties were gone, and what degree of detriment had already accrued to the remainder.

Я начал хандрить, терять спокойствие, все время копался в себе, стараясь определить, какие из моих скромных способностей исчезли и насколько разрушились те, что ещё сохранились.

I endeavored to calculate how much longer I could stay in the Custom-House, and yet go forth a man.

Я пытался рассчитать, сколько времени я ещё могу оставаться в таможне и все-таки уйти оттуда, не потеряв окончательно человеческого облика.

To confess the truth, it was my greatest apprehension,—as it would never be a measure of policy to turn out so quiet an individual as myself, and it being hardly in the nature of a public officer to resign,—it was my chief trouble, therefore, that I was likely to grow gray and decrepit in the Surveyorship, and become much such another animal as the old Inspector.

Поскольку выгнать такое безобидное существо, как я, было бы неполитично, а чиновник, сам подающий в отставку, — явление противоестественное, больше всего, по правде говоря, меня пугала опасность — поседев и состарившись на работе в таможне, превратиться в животное, подобное старому инспектору.

Might it not, in the tedious lapse of official life that lay before me, finally be with me as it was with this venerable friend,—to make the dinner-hour the nucleus of the day, and to spend the rest of it, as an old dog spends it, asleep in the sunshine or in the shade?

При скучном однообразии служебной жизни не случится ли со мной того же, что случилось с моим почтенным другом: не начну ли я ждать обеденного часа как главного события дня и не стану ли проводить остальное время подобно старому псу, дремлющему на солнце или в тени?

A dreary look-forward this, for a man who felt it to be the best definition of happiness to live throughout the whole range of his faculties and sensibilities!

Унылая перспектива для человека, который видит счастье в том, чтобы полностью пользоваться всеми своими чувствами и способностями! Но моя тревога оказалась напрасной.

But, all this while, I was giving myself very unnecessary alarm. Providence had meditated better things for me than I could possibly imagine for myself.

Провидение позаботилось обо мне таким способом, какого я и представить себе не мог.

A remarkable event of the third year of my Surveyorship—to adopt the tone of “P. P.”—was the election of General Taylor to the Presidency.

Знаменательным событием на третьем году моей бытности надзирателем, — говоря языком «П. П.», — было избрание президентом генерала Тэйлора.

It is essential, in order to form a complete estimate of the advantages of official life, to view the incumbent at the incoming of a hostile administration.

Для полного понимания преимуществ государственной службы следует напомнить о том, что ожидает чиновника, когда приходит к власти правительство оппозиционной партии.

His position is then one of the most singularly irksome, and, in every contingency, disagreeable, that a wretched mortal can possibly occupy; with seldom an alternative of good, on either hand, although what presents itself to him as the worst event may very probably be the best.

Смертный человек не может оказаться в положении более сложном и во всяком случае более неуютном: благоприятный исход здесь почти невозможен, хотя то, что представляется пострадавшему наихудшей возможностью, нередко оказывается наилучшей.

But it is a strange experience, to a man of pride and sensibility, to know that his interests are within the control of individuals who neither love nor understand him, and by whom, since one or the other must needs happen, he would rather be injured than obliged.

Человеку гордому и чувствительному весьма странно сознавать, что его благополучие — в руках людей, не любящих и не понимающих его, людей, от которых ему приятнее претерпеть обиду, чем принять знаки расположения, раз уж такая альтернатива неизбежна.

Strange, too, for one who has kept his calmness throughout the contest, to observe the blood-thirstiness that is developed in the hour of triumph, and to be conscious that he is himself among its objects!

Если он сохранял спокойствие во время выборной борьбы, то не менее странно ему наблюдать кровожадность торжествующих победителей, понимая, что одним из объектов этой кровожадности является он сам!

There are few uglier traits of human nature than this tendency—which I now witnessed in men no worse than their neighbors—to grow cruel, merely because they possessed the power of inflicting harm.

В человеческом характере мало свойств более отвратительных, чем знакомая мне по самым обыкновенным людям способность становиться жестокими только потому, что им дана власть вредить.

If the guillotine, as applied to office-holders, were a literal fact instead of one of the most apt of metaphors, it is my sincere belief that the active members of the victorious party were sufficiently excited to have chopped off all our heads, and have thanked Heaven for the opportunity!

Если бы гильотина в применении к служебной жизни была реальностью, а не просто на редкость подходящей метафорой, то, как я искренне убеждён, активные деятели победившей партии в пылу возбуждения вполне могли бы поотрубать всем нам головы, возблагодарив небо за эту возможность!

It appears to me—who have been a calm and curious observer, as well in victory as defeat—that this fierce and bitter spirit of malice and revenge has never distinguished the many triumphs of my own party as it now did that of the Whigs.

Мне, спокойному, любознательному наблюдателю и взлётов и падений, кажется, что многочисленные победы моей партии никогда не были отмечены столь злобным и свирепым духом вражды и мести, как тогдашняя победа вигов.

The Democrats take the offices, as a general rule, because they need them, and because the practice of many years has made it the law of political warfare, which, unless a different system be proclaimed, it were weakness and cowardice to murmur at.

Демократ вступает в должность отчасти потому, что она ему нужна, а отчасти потому, что такой шаг давно уже узаконен многолетней практикой. Роптать на подобную практику не было бы слабостью и трусостью лишь в том случае, если бы изменилась вся система.

But the long habit of victory has made them generous.

Долгая привычка к главенству сделала демократов великодушными.

They know how to spare, when they see occasion; and when they strike, the axe may be sharp, indeed, but its edge is seldom poisoned with ill-will; nor is it their custom ignominiously to kick the head which they have just struck off.

Они умеют щадить, если есть к тому возможность, а когда казнят, то, хотя лезвие их топора остро, оно почти никогда не бывает отравлено злорадством. Нет у них также позорной привычки пинать голову, которую они только что отсекли.

In short, unpleasant as was my predicament, at best, I saw much reason to congratulate myself that I was on the losing side, rather than the triumphant one.

Короче говоря, несмотря на неприятность и затруднительность моего положения, я по многим причинам поздравлял себя с тем, что очутился не среди победивших, а среди побеждённых.

If, heretofore, I had been none of the warmest of partisans, I began now, at this season of peril and adversity, to be pretty acutely sensible with which party my predilections lay; nor was it without something like regret and shame, that, according to a reasonable calculation of chances, I saw my own prospect of retaining office to be better than those of my Democratic brethren.

Если раньше я был не слишком рьяным сторонником демократов, то теперь, в пору неудач и опасностей, для меня стало очевидным, на стороне какой партии мои симпатии, и, разумно учитывая все обстоятельства, я не без некоторого стыда и огорчения думал о том, что имею больше шансов удержаться на работе, чем любой из моих собратьев-демократов.

But who can see an inch into futurity, beyond his nose?

Но кто из нас умеет видеть дальше собственного носа?

My own head was the first that fell!

Моя голова слетела первой!

The moment when a man’s head drops off is seldom or never, I am inclined to think, precisely the most agreeable of his life.

Полагаю, что минута, когда человеку отрубают голову, редко бывает отраднейшей минутой его жизни.

Nevertheless, like the greater part of our misfortunes, even so serious a contingency brings its remedy and consolation with it, if the sufferer will but make the best, rather than the worst, of the accident which has befallen him.

Тем не менее даже при такой крупной неприятности, как и при большинстве наших несчастий, можно найти лекарство и утешение, если, разумеется, потерпевший старается увидеть не худшую, а лучшую сторону случившегося.

In my particular case, the consolatory topics were close at hand, and, indeed, had suggested themselves to my meditations a considerable time before it was requisite to use them.

Что касается меня, то целебные средства были под рукой, и я, конечно, начал думать о них задолго до того, как пришлось к ним прибегнуть.

In view of my previous weariness of office, and vague thoughts of resignation, my fortune somewhat resembled that of a person who should entertain an idea of committing suicide, and, although beyond his hopes, meet with the good hap to be murdered.

Так как работа в таможне меня уже тяготила и я не раз помышлял об отставке, судьба моя несколько напоминала судьбу человека, который хочет покончить с собой, когда, сверх всяких ожиданий, на его долю выпадает удача и он оказывается убитым.

In the Custom-House, as before in the Old Manse, I had spent three years; a term long enough to rest a weary brain; long enough to break off old intellectual habits, and make room for new ones; long enough, and too long, to have lived in an unnatural state, doing what was really of no advantage nor delight to any human being, and withholding myself from toil that would, at least, have stilled an unquiet impulse in me.

Как некогда в Старой Усадьбе, так и теперь в таможне, я провёл три года, — срок достаточный, чтобы усталый мозг отдохнул; достаточный, чтобы старые интеллектуальные привычки сменились новыми; достаточный, слишком достаточный для того, чтобы переменить, наконец, неестественный образ жизни и занятия, не доставлявшие никому ни пользы, ни радости, и взяться за то, что могло бы по крайней мере утишить мою внутреннюю тревогу.

Then, moreover, as regarded his unceremonious ejectment, the late Surveyor was not altogether ill-pleased to be recognized by the Whigs as an enemy; since his inactivity in political affairs—his tendency to roam, at will, in that broad and quiet field where all mankind may meet, rather than confine himself to those narrow paths where brethren of the same household must diverge from one another—had sometimes made it questionable with his brother Democrats whether he was a friend.

Что же касается бесцеремонности увольнения, то бывший надзиратель скорее обрадовался тому, что виги причислили его к своим врагам, так как его политическая бездеятельность и склонность своевольно бродить по широкому, спокойному простору, куда есть доступ всему человечеству, избегая тех узких троп, где не пройти рядом даже родным братьям, заставляли порой и демократов сомневаться в том, действительно ли он — их друг.

Now, after he had won the crown of martyrdom (though with no longer a head to wear it on), the point might be looked upon as settled.

Теперь же, когда он заслужил венец мученичества (который, за неимением головы, не на что было надеть), этот вопрос можно было считать решённым.

Finally, little heroic as he was, it seemed more decorous to be overthrown in the downfall of the party with which he had been content to stand, than to remain a forlorn survivor, when so many worthier men were falling; and, at last, after subsisting for four years on the mercy of a hostile administration, to be compelled then to define his position anew, and claim the yet more humiliating mercy of a friendly one.

И пусть героизма тут было мало, все же надзирателю казалось куда почётнее пасть вместе с партией, с которой он был заодно, когда она была сильна, чем пережить многих куда более достойных людей, остаться в одиночестве и, просуществовав четыре года по милости враждебной партии, потом заново выяснять своё положение и просить ещё более унизительной милости от соратников.

Meanwhile the press had taken up my affair, and kept me, for a week or two, careering through the public prints, in my decapitated state, like Irving’s Headless Horseman; ghastly and grim, and longing to be buried, as a politically dead man ought.

Тем временем за моё дело ухватилась пресса, и в течение двух недель моя обезглавленная персона, напоминавшая ирвинговского всадника без головы, влачилась по страницам всех газет, в прискорбном и мучительном ожидании скорейших похорон, подобающих каждому политическому мертвецу.

So much for my figurative self. The real human being, all this time, with his head safely on his shoulders, had brought himself to the comfortable conclusion that everything was for the best; and, making an investment in ink, paper, and steel-pens, had opened his long-disused writing-desk, and was again a literary man.

Все это относится ко мне как к существу символическому, а как реальная личность я, благополучно сохранив голову на плечах, пришёл к приятному выводу, что все в мире к лучшему, истратил целый капитал на чернила, бумагу и перья и, усевшись за давно покинутый письменный стол, вновь сделался литератором.

Now it was that the lucubrations of my ancient predecessor, Mr. Surveyor Pue, came into play.

Вот тут-то и пригодились мне писания моего предшественника, мистера Пью.

Rusty through long idleness, some little space was requisite before my intellectual machinery could be brought to work upon the tale, with an effect in any degree satisfactory.

Понадобилось некоторое время, чтобы мой умственный механизм, заржавевший от долгого бездействия, начал сколько-нибудь сносно работать над повестью.

Even yet, though my thoughts were ultimately much absorbed in the task, it wears, to my eye, a stern and sombre aspect; too much ungladdened by genial sunshine; too little relieved by the tender and familiar influences which soften almost every scene of nature and real life, and, undoubtedly, should soften every picture of them.

Потом мысли мои сосредоточились на ней, но все же она получилась у меня слишком сумрачной и суровой, не озарённой приветливыми солнечными лучами, не согретой привычным теплом нежности, которое смягчает почти все картины природы и человеческой жизни и уж во всяком случае должно смягчать их воспроизведение.

This uncaptivating effect is perhaps due to the period of hardly accomplished revolution, and still seething turmoil, in which the story shaped itself.

Возможно, это отсутствие очарования объясняется эпохой, в которой происходит действие, — Революция только что закончилась, и кипение страстей ещё не улеглось.

It is no indication, however, of a lack of cheerfulness in the writer’s mind; for he was happier, while straying through the gloom of these sunless fantasies, than at any time since he had quitted the Old Manse.

Искать причину в невеселом расположении духа автора было бы неправильно, потому что со времён Старой Усадьбы он ни разу не был так счастлив, как в те часы, когда пробирался сквозь мглу этих бессолнечных вымыслов.

Some of the briefer articles, which contribute to make up the volume, have likewise been written since my involuntary withdrawal from the toils and honors of public life, and the remainder are gleaned from annuals and magazines of such antique date that they have gone round the circle, and come back to novelty again.

Несколько вещей покороче, входящих в этот том, также были написаны после моего невольного ухода с хлопотливого и почётного поприща гражданской службы, а остальные произведения взяты из номеров ежегодных альманахов и ежемесячных журналов, где они были напечатаны так давно, что все о них давно запамятовали, и они словно заново родились на свет.

Keeping up the metaphor of the political guillotine, the whole may be considered as the POSTHUMOUS PAPERS OF A DECAPITATED SURVEYOR; and the sketch which I am now bringing to a close, if too autobiographical for a modest person to publish in his lifetime, will readily be excused in a gentleman who writes from beyond the grave.

Если продолжить метафору насчёт гильотины, то весь том можно назвать «Посмертными сочинениями обезглавленного таможенного надзирателя»; что же касается очерка, который я в настоящую минуту заканчиваю, то он слишком автобиографичен, чтобы столь скромный человек, как я, решился опубликовать его при жизни, но вполне уместен, как произведение джентльмена, уже лежащего в могиле.

Peace be with all the world!

Да снидет мир к вам всем!

My blessing on my friends!

Я благословляю своих друзей!

My forgiveness to my enemies!

Я прощаю врагов!

For I am in the realm of quiet!

Ибо я пребываю в царстве покоя!

[Footnote 1: At the time of writing this article the author intended to publish, along with “The Scarlet Letter,” several shorter tales and sketches. These it has been thought advisable to defer.] The life of the Custom-House lies like a dream behind me.

Таможня осталась позади, подобно сну.

The old Inspector,—who, by the by, I regret to say, was overthrown and killed by a horse, some time ago; else he would certainly have lived forever,—he, and all those other venerable personages who sat with him at the receipt of custom, are but shadows in my view; white-headed and wrinkled images, which my fancy used to sport with, and has now flung aside forever.

Старый инспектор, — кстати, к великому сожалению, его недавно сшибла с ног и убила лошадь, иначе он жил бы вечно, — а вместе с ним и остальные почтенные джентльмены, собиравшие пошлины, кажутся мне тенями — белоголовыми, морщинистыми призраками, которыми моя фантазия поиграла, а потом навеки перестала заниматься.

The merchants,—Pingree, Phillips, Shepard, Upton, Kimball, Bertram, Hunt,—these, and many other names, which had such a classic familiarity for my ear six months ago,—these men of traffic, who seemed to occupy so important a position in the world,—how little time has it required to disconnect me from them all, not merely in act, but recollection!

Купцы — Пингри, Филлипс, Шепард, Эптон, Кимбал, Бертрам, Хэнт и многие другие, чьи имена полгода назад так привычно звучали для моего уха, — эти коммерсанты, которые, казалось, играли такую важную роль в мире, — с какой быстротой они отошли от меня не только в действительности, но и в воспоминании!

It is with an effort that I recall the figures and appellations of these few.

Даже эти немногие лица и фамилии я воссоздаю с трудом.

Soon, likewise, my old native town will loom upon me through the haze of memory, a mist brooding over and around it; as if it were no portion of the real earth, but an overgrown village in cloud-land, with only imaginary inhabitants to people its wooden houses, and walk its homely lanes, and the unpicturesque prolixity of its main street.

Вскоре и мой родной старый город будет маячить передо мной сквозь дымку времени, окружённый туманной пеленой, словно он существует не на реальной земле, а витает где-то в облаках, и не живые, а воображаемые люди населяют его деревянные дома и ходят по его некрасивым переулкам и растянутой, неживописной Главной улице.

Henceforth it ceases to be a reality of my life.

Впредь он не будет реальностью моей жизни.

I am a citizen of somewhere else.

Я теперь гражданин другого города.

My good towns-people will not much regret me; for—though it has been as dear an object as any, in my literary efforts, to be of some importance in their eyes, and to win myself a pleasant memory in this abode and burial-place of so many of my forefathers— there has never been, for me, the genial atmosphere which a literary man requires, in order to ripen the best harvest of his mind.

Мои добрые земляки не станут слишком сокрушаться обо мне, потому что, хотя я старался своим литературным трудом снискать их уважение в такой же мере, как и уважение других читателей, и хотел оставить по себе добрую память в том месте, где жили и умерли мои предки, — все же я там никогда не чувствовал сердечного понимания, необходимого писателю, чтобы его разум мог принести обильный урожай.

I shall do better amongst other faces; and these familiar ones, it need hardly be said, will do just as well without me.

Мне будет лучше среди других людей, а эти, столь знакомые, само собой разумеется, легко обойдутся без меня.

It may be, however,—O, transporting and triumphant thought!—

Однако может случиться — о, окрыляющая, радостная мысль! —

!—that the great-grandchildren of the present race may sometimes think kindly of the scribbler of bygone days, when the antiquary of days to come, among the sites memorable in the town’s history, shall point out the locality of THE TOWN PUMP!

что правнуки моих современников тепло подумают и о писаке прошедших дней, когда археолог дней грядущих среди других мест, памятных в истории города, будет показывать им место, где находилась городская водокачка!

Глава I

II.

Глава II

III.

Глава III

IV.

Глава IV

Глава V

VI.

Глава VI

VII.

Глава VII